Позже, спустя много дней, его в буквальном смысле освежевали: ободрали слои кожи, точно пергамент, с бедер и залатали этой кожей грудь и шею, подобно тому, как священник стелет антиминс на церковный престол. Потом Лео окунули в глубокий наркоз, и врачи принялись скрупулезно восстанавливать сухожилия на руках при помощи точнейших инструментов: пальцы ведь должны как-то двигаться. Повсюду слышались проценты: процент обожженной кожи, процент вероятности, процент успеха. И снова его свежевали — разумеется, называя это «пересадкой тканей». Змея сбрасывала шкуру, выползала из старой оболочки, протискивалась в новую жизнь, где ей больше не придется пресмыкаться, где она сможет ходить по стерильным коридорам или сидеть в кресле и смотреть в окно на редкие сосенки и далекие холмы. Жизнь, ограниченная приемами пищи и книгами, населенная предусмотрительными врачами, медсестрами и, изредка, посетителями; жизнь, сдавленная жесткими повязками и заботливыми пальцами; жизнь, озвученная советами физиотерапевта. Терапевт напоминала ему Мэделин. Что-то знакомое угадывалось в ее улыбке, в наклоне головы… Иногда Лео воображал, что Мэделин сейчас выйдет из тела терапевта, сбросит верхний слой кожи и предстанет перед ним с неизменной ироничной полуулыбкой на устах.
Но метаморфоза так и не произошла, превращение не состоялось, и женщина-физиотерапевт непреложно оставалась сама собой.
Лео вызывали на официальный допрос. Врачи не хотели чтобы его куда-либо перемещали: «Трансплантаты должны прижиться, это займет некоторое время», — говорили они.
Но, в конце концов, дал и согласие. Это было похоже на однодневный отгул из тюрьмы — эти неуверенные шаги к поджидавшей его машине, эта поездка по миру, который казался ярким, изумительным и, как ни странно, незнакомым У здания суда караулила стайка фотографов.
8 зале Лео усадили в черное кожаное кресло и задали те же вопросы, которые уже неоднократно задавали полицейские. Он дал на них примерно те же ответы.
История, которой в Израиле посвятили все передовицы удостоилась нескольких дюймов печатной площади и в международной прессе. «Пострадавший рассказывает о сгоревшем свитке», — гласил один из заголовков. Когда Лео вернулся в клинику, к нему пришел психолог — эксперт по посттравматической терапии, что-то вроде того. На нем была одежда ярких, жизнеутверждающих цветов, а говорил он о скорби, скорби по утраченным частям тела, сравнимой со скорбью по усопшим близким.
— Что вам снится? — спросил он, закидывая ногу на ногу. Он подался вперед, чтобы осмотреть пациента, вонзить в него свои щупальца. Психолог теребил свой блокнот, хотя хотел бы потеребить мозг пациента.
Лео снилась Мэделин.
Официальным вердиктом допроса стало следующее: «Один или несколько неизвестных».
Позже — гораздо позже, спустя несколько недель, месяцев — его выписали из больницы, пожелав всего наилучшего и дав несколько ценных советов на будущее. Он по-прежнему носил перчатки, чтобы поддерживать давление на шрамы с тыльной стороны ладоней. Он по-прежнему мазал свою скользкую кожу смягчающим воском и выполнял специальные упражнения, призванные не допустить появления рубцов. Ему дали адрес в Риме, где он мог получить все необходимое, и Лео вышел в мир — ободранный, отшлифованный, отполированный до блеска.
Гольдштауб отвез его в аэропорт.
— Зачем тебе возвращаться в Рим? — спросил он.
— А куда же еще?
— В Англию.
— Но это не мой дом. — Что он нашел удивительного в Риме? Этот город был родным для Лео (если у него вообще была родина). Обремененный историей в том неприятном смысле, в котором банкрот обременен долгами, и столь же расточительный, Рим был его идеалом. — Я изгнанник, — объяснил Лео. — А Рим — это прибежище изгнанников. Так было всегда, так оно и будет вовеки веков. Прибежище для чужестранцев и изгнанников.
— Чем займешься по возвращении?
— Понятия не имею.
И в тот момент, когда Лео уже готовился к встрече с сотрудниками службы безопасности, когда он уже встал в очередь за ритуальными расспросами (Вы сами паковали свой чемодан? Где вы проживали на территории страны? Вы контактировали с кем-либо из людей, проживающих здесь?), Гольдштауб произнес последние слова:
— Лео, это сделал ты?
Лео замер. Через плечо у него была переброшена сумка, на тележке стоял чемодан. Справляться и с тем, и с другим при помощи рук в жестких перчатках ему было нелегко.