В процессе беседы Мэделин как будто преодолевала бездну, и когда она повернулась, чтобы взглянуть на Лео, ее улыбка была направлена вглубь него. Раньше с ним не случалось ничего подобного. Она была первой.
— Как ты думаешь, что мне делать? — спросила Мэделин, и Ньюман понял, что он практически не слушал ее. А если и слушал, то не понимал, как будто она говорила на иностранном языке, и, слыша каждое слово по отдельности, он все-таки упускал суть. Ведь целое всегда превосходит сумму составляющих.
— Делать?…
— Да, делать. Ты меня не слушал, правда? — Она вдруг ухмыльнулась, довольная, что смогла разоблачить его. — М-да, замечательный ты исповедник. Или это слишком скучная тема для разговора?
— Разумеется, я тебя слушал. Твой брак исчерпал себя. Но разве этого не следовало ожидать? Все с этим сталкиваются и борются, как умеют.
— А как насчет твоего брака? Со Святой Матерью Церковью. Он себя не исчерпал?
— Мы о ком говорим — о тебе или обо мне?
— Прости. Я не должна вмешиваться. Обо мне… Мы говорили обо мне. Проблема в том, что мне не с кем поговорить, кроме тебя. Ты это понимаешь, Лео?
— Кроме меня?…
— Понимаешь ли, твоя роль в моей жизни сильно изменилась…
Тревога. Тревога — это утонченный страх, тонкая патина страха на поверхности каждого поступка.
— Изменилась? Боюсь, я не понимаю…
— Ты был священником, а стал… другом. Прости, наверное, это не следует разграничивать. Я не исповедуюсь тебе, Лео. Я просто женщина, которая ведет доверительную беседу с другом.
И он подумал: женщина, 'issâ, поскольку она произошла от мужчины, 'is. К женщинам в Библии отношение неоднозначное, начиная, конечно, с Евы. Змеи, извиваясь, проскальзывают в женскую логику, протягивая плод запретного знания, знания, которое таится там, под складками материи, между крепкими, немужскими бедрами. Сложный вопрос — женщины. Достаточно вспомнить ее тезку — Марию Магдалину, женщину, из которой изгнали семерых бесов.
— Но отец Лео теперь стал просто Лео, — говорила Mэделин, — с которым я могу поговорить не как с духовником, а как с обычным и, надеюсь, способным к состраданию человеком. И еще я надеюсь, что не навязываюсь ему. — Лео пролепетал что-то в ответ, но она будто не заметила — лишь безучастно ему улыбнулась и призналась, что ее брак терпит настоящий кризис. — Ах, Лео, серьезный кризис. Вера, любовь и все прочее… Я снова излагаю невнятно? Перед тобой стоит абсолютно беспомощный человек. — Она засмеялась. На первый взгляд, это был ее обычный, открытый смех, с резким, пряным привкусом самоиронии. Простой приятель никогда бы не распознал в глубине этого смеха никакого отчаяния или огорчения. Но в нем было и отчаяние, и огорчение. И Лео откуда-то это было известно, и столь интимная подробность беспокоила его. — Я утратила веру, Лео. Вера исчезла, пропала, фьють! — и нет, растаяла облачком пыли. Ты можешь вернуть ее своими тонкими иезуитскими аргументами? Я больше не люблю Бога, потому что перестала верить в его существование; я больше не люблю Джека, который, мне кажется, давно уже разлюбил меня, потому что в некотором смысле я перестала верить и в его существование. Наверно, я говорю, как глупенькая девочка-подросток?
— Отчасти.
— Но есть одно отличие. Я могу действовать. У подростков подобные настроения обычно проходят без следа. Но я могу действовать.
— И что же ты можешь сделать?
Мэделин покачала головой.
— Еще не знаю. Но возможность действия, она рядом. Я ее чувствую. Понимаешь, тебе ведь дается только один шанс не так ли? Я знаю, ты не настолько глуп, чтобы зачитывать мне набившие оскомину истины: ну, там, небесный чертог, береги себя к Судному дню… У человека моего возраста остается только один шанс. И я обязана им воспользоваться, так ведь?
— Обязана? Кому?
— Самой себе. Никого ведь больше нет.
— Я думал, есть еще кое-кто. Например, дети.
Она на некоторое время глубоко задумалась.
— Ты помнишь Сан-Крисогоно?
— А что именно? — Тревога росла, принимая все более отчетливые формы, превращаясь в обыкновенный страх Паника вставала комом в горле.
— Наш поход туда?
— Конечно. — Ощущение ее тела, сжатого в объятиях, ее хрупкого тела, ее плеч, накрытых его руками, ее головы, склоненной прямо возле его лица, ее волос, запаха ее волос… Сосредоточенность человека, окунувшегося в кромешный мрак, когда она стала для него единственным живым существом в мире — вернее, не она сама, а ее прикосновение, ее тактильное присутствие, которым ограничился весь мир. Паника…