— Лео, — пробормотала Мэделин, по-прежнему прижимаясь к его груди, — что мы будем делать? Что же нам c тобой делать?…
Малярия — 1943
Она рассказывает Лео о своем детстве, о том, как она жила в моравском городе Махрене близ Бухлова. Она боком сидит на краю кровати, опершись на подушку; она обнимает ребенка за плечи, поигрывая прядью его волос Мальчик слушает ее, широко раскрыв глаза, как будто она рассказывает сказки, предания глубокой старины, и в лесах на взгорье Хриба (она запросто произносит корявое славянское название) действительно есть волки, дикие вепри и гномы Еще там, среди деревьев, высятся огромные черные замки. Она описывает сказочный мир, утраченный мир, что продолжает жить лишь в воспоминаниях и на кинокадрах, мир лошадей и экипажей, света ламп, мир долгих зимних вечеров, когда целые деревни были изолированы друг от друга и от города снежными заносами; она рассказывает сыну о доме, где она родилась и жила до замужества: «Мы называли его Zamek. Говорят, сам генерал-фельдмаршал Кутузов останавливался там накануне битвы при Аустерлице. О, это было великолепное жилище! А какие там были сады! Сады с павлинами, питомником, в котором выращивали деревья, фуксарием — любимым детищем папы. Он всегда говорил, что каждый человек должен найти себе занятие по душе, и выращивание фуксий стало его основным хобби. А мы прятались в питомнике, мы с твоим дядей. И нас искали по нескольку часов, да так и не находили…» Волна слов спадает, и место детских фантазий занимает память взрослого человека.
«А в 1926 году я познакомилась с твоим отцом. Мы были в Мариенбаде. Мы раньше ездили в Мариенбад на воды по четыре раза в год. Папа говорил, что предпочитает этот курорт Карлсбаду, потому что там тише и просторней. Карлсбад-в-канаве, вот как мы его называли. Комнаты мы снимали в Веймаре, куда ходили абсолютно все, и там-то я и встретила твоего отца…»
Все меняется. Мы стареем. Центр жизни — а именно, детство — рассыпается на части.
«Это было летом. Он получил отпуск в Министерстве иностранных дел и остановился у своих друзей, живших неподалеку. Понимаешь, тогда границы не имели значения. Их можно было пересекать когда угодно, и, переезжая из Баварии в Австрию, а оттуда — в Богемию, ты будто бы оставался в одной и той же стране. И я спустилась по широкой лестнице, я была такой молодой и красивой — всего шестнадцать лет! — а там был он, курил с компанией друзей, и он просто обернулся и взглянул…»
Утраченный мир. Центр не выдерживает нагрузки, Mitteleuropa[52] рассыпается на части.
«…наши прогулки по Колоннаде, когда мы пили воду и смеялись над ее ужасным вкусом — ржавчина, она отдавала ржавчиной или кровью, как бывает, если порежешься и присосешься губами к ране, — концерты и танцы в казино, прогулки по лесу — нас сопровождала моя тетка, дуэнья — о, какие же это были деньки, Лео!.. Всегда светило солнце, яркое солнышко. Он посвятил мне стихи, ты об этом знал? Стихи о моем пребывании в Мариенбаде. Они назывались «Гретхен в Мариенбаде». Представляешь, каково это, когда тебе посвящают стихи?»
Так говорила фрау Хюбер своему ребенку. Zamek превратился в государственный музей с билетной кассой в сторожке у ворот; в фуксарии открыли магазин. В промежутке же случилось то, что случилось со всей центральной Европой: конец света.
— В то время все казалось совершенно безопасным. Вот что странно! Все казалось безопасным. Хотя это было самое опасное место в мире.
— Mutti, — спрашивает ребенок, не по годам развитый ребенок, чьи слова старше, чем он сам. — А что произойдет теперь?
— Что произойдет?…
— Здесь тоже начнется война?
Она смеется. Фрау Хюбер смеется. Ибо в этом городе жизнь настолько же безопасна, как и на всем континенте, погруженном во мрак; этот город служит убежищем от бомб и автоматов, этот город защищает щуплый мужчина с лицом отшельника, бегло говорящий по-немецки, — Папа Римский Евгенио Пачелли.[53]
— Конечно же, здесь война не начнется. — Но она смеется, потому что не верит в это.
Тревожная ночь, ночь пронзительных сирен и резких щелчков зенитных орудий, ночь в сопровождении нескончаемого гула бомбардировщиков, невидимых в ночи над городом. Жаркая ночь полыхающих в небе огней (вероятно, прямо над Виллой), освещающих темные улицы, церкви и дворцы подобно летним молниям. Душная, знойная ночь, в течение которой семья Хюберов проводит несколько часов в бомбоубежище под Виллой вместе с другими работниками посольства, терзаясь лишь двумя вопросами: когда и куда упадут снаряды? Зенитки беспорядочно гремят где-то в отдалении. «Этим итальянцам не хватит духу, чтобы воевать», — говорит кто-то. Происходящее кажется Лео приключением, взрослым — легким неудобством. «Это блеф, — уверяет третий секретарь, ранее работавший в Вашингтоне. — Они ни за что не станут бомбить город: католическое лобби слишком сильно, чтобы Рузвельт отважился на это».
52
Mitteleuropa