Ночь была временем отчаяния. Тьму осаждали сны, которых он, проснувшись, не помнил, и страхи, которые он не мог сформулировать, столкнувшись с ними лицом к лицу. в холодных лучах рассвета. День закрашивал эти ночные страхи густой краской неотложных забот.
Зазвонил телефон.
Это должна была быть она. Они говорили по телефону, но виделись лишь дважды: один раз втроем, вместе с Джеком, ходили на концерт, и она сидела между мужчинами, и Лео обливался потом в узком кресле, осознавая ее близость, прикасаясь к ней плечом и коленом, ощущая, как она украдкой сжимает его кисть. Он спрашивал себя, не было ли это все некой изощренной игрой, искусной игрой в жертвенность, игрой, правила которой знала лишь Мэделин. Хотя, возможно, Джек тоже их знал. Когда они вышли из концертного зала и направились к базилике Святого Петра по триумфальной галерее, она взяла его под руку и принялась превозносить его достоинства перед супругом.
— Мой любимый исповедник, — так она его назвала. — Святой Лео Хладнокровный.
— Мне он хладнокровным не кажется, — заметил Джек. — Мне он кажется чертовски смущенным, потому чтоты виснешь на нем в каких-то ста ярдах от штаба.
Зазвонил телефон.
Их телефонные разговоры были осторожны и намеренно туманны, словно они оба опасались, что их могут услышать, что линию кто-то прослушивает, кто-то, прячущийся во внешней ткани мира, точно актер за кулисами, третий лишний у них за спиной — возможно, Бог, униженный до банальной прослушки.
Зазвонил телефон.
Лео поспешно доедал завтрак: будильник, который она ему купила, показывал половину десятого, а в десять у него был семинар.
Зазвонил телефон.
Кто еще мог позвонить ему сюда? Телефон стоял на полу в гостиной; шнур змеился по паркету. Его оставил здесь предыдущий жилец. Активировать услугу удалось лишь после долгих споров с телефонной компанией, только после памятного рандеву в церкви Сан-Крисогоно, когда она пришла одна и они бросились в омут головой, ведомые не то волей обстоятельств, не то судьбой, не то иным капризом внешнего мира.
Зазвонил телефон.
Во второй раз они встречались вдвоем. На ее машине они поехали на Яникулийский холм, с которого открывалась панорама всего города. Там были туристы, пришедшие полюбоваться видом, кукольники, разыгрывающие сценки для визжащих от восторга детей, а также велосипедист, который показывал номера на своем железном коне, и настоящий огнеглотатель. Там же стоял киоск с мороженым, и еще один — с различными безделушками. Вся эта суета окружала их тихую гавань — автомобильный салон.
— Безопасность превыше всего, — сказала Мэделин. Она сидела вполоборота к Лео, поджав ноги, чтобы он при желании мог коснуться мягких, шелковистых холмиков ее коленей. Рядом с ней он получал неведомое прежде удовольствие первой влюбленности, когда подросток задыхается от желания перевоплотиться в свою спутницу, раствориться в ней без остатка. Они ловили редкие мгновения иступленного восторга, для чего им хватало обычного соприкосновения рук — взрослых рук, расчерченных сухожилиями и венами, со скукожившейся кожей на костяшках пальцев, взрослых рук, которые сжимались, как детские. Они были полны тревоги и сомнений. — Если бы мы были другими людьми, — сказала она, — то давно уже погрязли бы в прелюбодеянии. Ты отдаешь себе в этом отчет?
— Конечно, отдаю.
— Но вместо этого мы сидим здесь, как дети, которые не знают, чем заняться.
— Может, мы такие и есть, в известном смысле. Как дети?
— Ты, — резко ответила она. Внезапная вспышка гнева исказила ее лицо. — Не я. Ты как ребенок. К тому же отстающий в развитии, Господи прости.
— Это несправедливо.
Мэделин рассмеялась, хотя ничего смешного в этой ситуации не было.
— Что ты вообще знаешь о несправедливости? Ты же понятия не имеешь, каково это — жить с человеком, которого ты больше не любишь, проявлять нежность к нему, говорить, как он тебе нравится. Ты заметил, я употребляю слово «нравится»? Чтобы не пришлось врать насчет любви. Ты понятия не имеешь, каково мне, когда он меня трахает, а я этого больше не хочу и хочу только тебя. — Слово «трахает» угрожающе повисло в воздухе между ними — непристойность, вырвавшаяся из точеной арабески ее уст, пока черты лица ее кривились, дрожали и наконец пораженчески сжались в рыданиях.