Фигуры людей на фоне классического пейзажа: они бродят под портиками, забираются в туннели и выходят наружу, ведомые внезапным светом в конце, переступают через упавшие колонны, играют в прятки, как дети, среди мраморных обломков, позируют за безглавыми статуями, чтобы настоящая, человеческая голова, с черепом и всеми прилегающими тканями, заняла место исчезнувшего мраморного императора или украденной мародерами мраморной императрицы. Их смех рикошетом отлетает от кирпичных стен и в виде издевательского эха возвращается к ним…
— Скажи, каково это… — просит он, когда они задумчиво рассматривают статую Венеры, по колено утопающую в траве. Венера точно подзывает их своей культей. Лицо ее частично уничтоженное временем, по-прежнему хранит черты удивительного целомудрия. Бедра ее плотно сжаты скрывая безволосые гениталии, чтобы никто из смотрящих не смог ничего увидеть.
— Каково это — что?
— Быть женщиной.
Она смеется.
— Как может женщина объяснить это мужчине?
— Скажи, что ты чувствуешь, когда занимаешься любовью.
— Не глупи.
— Или когда рожаешь ребенка.
— Боль я чувствую. Что за идиотские вопросы!
— Я хочу понять тебя.
— Мужчины не могут понять женщин.
— Итальянские мужчины — могут. Немецкие, наверно, нет, а итальянцы — могут.
— Немецкие мужчины ничем не отличаются от итальянских.
— Очень даже отличаются. Немецкие убивают детей.
— Неправда! — Она повышает голос. Призрачная, искалеченная Венера уже не занимает ее. Вдруг ее лицо багровеет от злобы, а нос — тот самый не вполне классический нос — еще больше заостряется и белеет в напряжении. — Ты говоришь омерзительные вещи!
Он с ухмылкой следит за ее реакцией.
— Но это же правда. Они убивают еврейских детей.
— Ложь! Я не позволю тебе говорить подобные гадости! — На мгновение она допускает крамольную мысль о своем муже. Вспыхнувший было спор утихает, но хорошее настроение разрушено, подобно стадиону вокруг них. Она разворачивается и торопливо уходит прочь. Впереди виднеется дыра в стене, рядом — туннель. Он следует за ней во мрак, и на белый свет они тоже выходят вместе.
— Гретхен! — зовет ее он. — Гретхен!..
Она стоит посреди поляны, на клочке пыльной травы, смотрит вверх, затем — по сторонам. Кирпичные стены высятся подобно стенам тюремным, до самого неба, залитого ярким светом, до самых облаков, мчащих вдаль, к этим пуссеновским небесам в белых, пепельных и ультрамариновых хлопьях.
— Где мы? — ее вопрос отскакивает от стен. — Где мы? Где мы? — Бесчувственная эхолалия камня, ибо они прекрасно знают, где находятся в этот день в Риме, в 1943 году, пока дует tramontana,[76] a облака плывут по небу: они находятся в перистиле Дворца Августа. Они бродят по лабиринту, поднимаются по лестницам, которые могли быть построены для Августа Цезаря, входят в заполоненные тенями комнаты, где мог обедать Домициан, где мог играть на скрипке Нерон, где Тит мог возлежать с Вероникой, а после возвращаются в гигантский перистиль.
— А что если…
— Что?
Он снова приободрился и восстановил утраченный азарт.
— Что, если бы ты была императрицей…
— А ты?
— Твоим рабом.
Он смеется и вдруг берет ее за руку.
— Франческо!
— Но если предположить?
— Отпусти меня.
Для них двоих воцаряется тишина; запущенные цветочные клумбы вдавлены ниже уровня плато, словно в глубину времен.
— Скажи, — требует он и поворачивает ее в сторону, лицом к колоннам, что окружают их плотной тенью.
— Отпусти! — Она больше не смеется.
— Говори! Если бы я был твоим рабом…
Как она ни вырывается, они все же погружаются в тени колоннады. Кирпичный свод высится над ними, спертый воздух веков окружает их, двухтысячелетняя пыль лежит у них под ногами.
— Ты знаешь, где мы? Мы находимся в нимфеуме,[77] месте где нимфы играли долгими летними месяцами. А ты — моя нимфа. — Она пытается вырваться, но он лишь усмехается в ответ. — Давай же, говори. Если бы ты была нимфой, а я — твоим рабом… — Остановившись у стены, он привлекает ее к себе, чтобы их тела прижимались от пояса и ниже.
— Франческо! — В ее голосе слышится паника, пускай скрытая; паника пленницы, паника беспомощной заложницы, паника испуганной жертвы.