— Наверное, ты разочарован. Ты ведь разочарован? Спад, разрядка напряжения… Что-то вроде того, да? Подходящие слова…
Сделанного не воротишь, подумал он. Можешь исповедоваться, молить о прощении, каяться в грехах своих, но что сделано, то сделано. Лео вспоминал, как ее маленькие сильные ручки со знанием дела направляли его; как она шептала непристойные проклятия; как усердно, точно многоопытная шлюха, Мэделин двигала бедрами. Все это — необратимо, непоправимо. «Твоя рыба, — прошептала она, хватая его пенис в кулак. — Твоя большая, блестящая рыба». Еще одно словечко из семейного лексикона Брюэров, как пить дать. Несомненно, у Джека есть большая, блестящая рыба. От этой мысли Лео стало страшно и гадко. Рыба, ichthys, pisces, pisser[78] — абсурдная связь слов. Он прожил целую жизнь со словами, с их текстурой, с точностью их значении и важностью смысла. Изувеченная память выдала еще одно словцо — fornication, прелюбодеяние. Сложное слово. Fornix, арка, свод, сводчатый потолок борделя, несомненно, арочный проем между ног, промежность, геральдический крест, на котором нас всех распяли. «Остерегайся блуда, — прошептал ему святой Павел. — Все остальные грехи совершаются за пределами тела, но блудить — значит грешить против собственного тела». Чувство вины, переполнявшее Лео, нашло выражение в жидкостях — в слезах и мерзком извержении тела. «Тело твое — храм Духа Святого. Ты не принадлежишь себе; ты куплен дорогой ценой».
Мэделин целомудренно поцеловала его в щеку.
— Пойду искупаюсь.
Он смотрел, как нелепо она скатывается с постели и топает вразвалочку в сторону двери. Ее бледные, неказистые ягодицы с темной разделительной полосой; ее полная талия и обвисшие ляжки; ее неповторимые движения, которые в тот миг вызывали в нем лишь отвращение.
— Прости, — крикнул он ей вдогонку.
Она обернулась и взглянула на него, лежащего на кровати.
— Забудь. Господи, не переживай ты так! Меньше всего на свете мне нужны твои извинения. — В ее голосе послышались гневные нотки.
— А что же тебе нужно!
Мэделин невесело рассмеялась.
— А Бог его знает. Наверное, мне нужен ты. Тебя это пугает, не правда ли? — Она развернулась и скрылась в ванной, не дожидаясь ответа.
9
На следующее утро зазвонил телефон. Лекции в институте начинались только в одиннадцать, и пока что Лео сидел дома без дела — разве что почитывал статью, которую нужно было рецензировать для вестника «Папирусология сегодня»; он находил утешение в рутине. Телефон издал свойственный ему беспардонный звук, который не терпит отказа, и Лео решил, что это она. Он снял трубку.
— Мэделин?
На том конце провода молчали.
— Это отец Лео Ньюман? — Кристальная ясность интонации, интонации Оксфорда и Кембриджа, интонации непреклонной иерархии. — Я говорю с отцом Лео Ньюманом?
Он ощутил легкое паническое покалывание в районе диафрагмы и закрыл глаза.
— Да, это Лео Ньюман.
— Епископ Квентин хочет поговорить с вами, отец.
От этого голоса Лео бросило в холодный пот — этим удушливо жарким утром. Трубку передали другому человеку, который заговорил уже с интонацией Мэйнута,[79] заговорил весело, деловито и пугающе.
— Лео, дорогой, как вы поживаете? — Они еле нашли его. Они не знали, где он живет. Они беспокоились, волновались, тревожились о своем коллеге, ушедшем на вольные хлеба, беспокоились об одной заблудшей овце больше, чем об остальных девяноста девяти в отаре. — Думаю, нам стоит встретиться и поболтать, Лео, — сказал епископ. — Обсудить кое-что. Я полагаю, это твой долг — как передо мной, так и перед самим собой.
— Я жду звонка из Иерусалима. Не думаю, что мне удастся вырваться.
— А я думаю, что ты обязан это сделать.
В тот же день, пополудни, Мэделин пришла к нему в гости. Утром она звонила, чтобы договориться о времени.
— Джек прилетает сегодня вечером, — сказала она. — Мы можем немного побыть вдвоем.
Но когда она оказалась в квартире, то вела себя суетливо и рассеянно: ее планы были расстроены, Джек возвращался раньше Мэделин позвонила в офис, чтобы проверить информацию, выяснилось, что ее мужу удалось сесть на более ранний рейс, поэтому она не могла оставаться здесь надолго.