— А меня, значит, винить можно?
— Я никого не виню. Я знал, что рано или поздно это случится, и теперь готов это принять.
— Что ты им скажешь? Что ты скажешь им о нас, если точнее?
— Я не знаю, что я им скажу,
— Когда ты улетаешь?
— Я ведь уже сказал: завтра. В одиннадцать.
— Завтра! Где ты будешь жить?
— У иезуитов на Фарм-стрит. Они благосклонны к отступникам.
— А ты — отступник?
Лео беспомощно замотал головой.
— Не знаю, Мэделин. Я попросту не знаю…
Она задумчиво смотрела на него, нахмурив лоб и покусывая нижнюю губу. Он и сам кусал эту губу и знал вкус ее безапелляционности.
— Лео, — спросила Мэделин, — а ты по-прежнему веришь? — Вопрос был довольно неожиданным — точнее говоря, вопрос шокировал. Их отношения зиждились на шатком фундаменте иллюзии и шутки, а не на содержательных дискуссиях о вопросах веры.
— Верю ли я?…
— В Бога, в Иисуса Христа, во все то, с чем ты до сих пор связан. Ты знаешь, что я имею в виду. Тот свиток. Я. Это не заставило тебя усомниться?
Он пожал плечами.
— Вера не может испариться просто так.
— Да? А со мной произошло именно это. Она испарилась, как вода из высохшего водоема, не оставив после себя ничего кроме грязного дна, и нескольких мутных лужиц, и прелого запаха предрассудков. Помнишь, как я пришла к тебе на исповедь? Так вот, это был последний миг моей веры. Думаю, озеро тогда уже напоминало, скорее, небольшой прудик, но не успело еще деградировать до лужи.
— Значит, я отверг тебя в годину тяжких испытаний?
— Вовсе нет. Благодаря тебе я смогла поверить в нечто новое. А на мой вопрос ты так и не ответил.
— Быть может, потому, что я не знаю ответа.
— Иными словами, не можешь отличить пруд от лужи? — Мэделин засмеялась, но это был ее особый смех — невеселый, прогорклый. — Так больше не может продолжаться, — сказала она. — И ты это знаешь.
— А какой у нас есть выбор?
— О, выбор у нас есть, и еще какой! Ты отрекаешься от сана, я бросаю Джека.
— Ты бы не смогла…
— Конечно, смогла бы. Боюсь, это ты не смог бы.
Лео проигнорировал колкость.
— А как же дети?
— С детьми я могла бы видеться во время каникул. Я все равно вижу их, в основном, во время каникул.
— Как ты можешь так говорить?!
— Это проще простого, Лео, — ответила Мэделин, и акцент ее, прежде едва заметный, усилился из-за прилива эмоций. — Дети — на втором плане. Звучит чудовищно? Но это так. Во главе угла всегда остаешься ты сам, ты и только ты. Вот что означает любовь.
— А я думал, любовь означает самоотречение и самопожертвование.
— Это лишний раз доказывает, в чем состоит твое заблуждение, мой бедный, одураченный глупыш. Любовь — это самое эгоистичное чувство на свете. Вот почему Церковь до сих пор настаивает на целибате. — Она улыбнулась ему и печально покачала головой. — Ты ведь сам не хочешь этого, Лео. Ты не хочешь двигаться дальше.
Лео тяжело вздохнул. Его изумляло, насколько это сложно и каких физических усилий это требует. Он как будто враз утратил всю свою уверенность. Тяжело дыша, он смотрел на нее, а она смотрела на него. И тогда он ощутил, что в некотором смысле новый способ познания этой женщины — как бы абсурдно сие ни звучало — отдалил ее от него, сделал ее менее понятной и родной. Мэделин перестала быть другом соратницей, человеком, с которым он мог поделиться своим восторгом. Она была неизведанной территорией, на которую он вторгся, островом тщеславия и треволнений. У Лео не было никаких ориентиров или отправных точек, ничто не могло послужить ему путеводной нитью в этой чащобе похоти и отвращения. Он понял двуликую природу любви. Он любил Мэделин — и в то же время ненавидел.
— А мы не могли бы сделать шаг назад? — задал Лео нелепый вопрос. — Мы не могли бы вернуться к прежним отношениям?
Но возвращение не представлялось возможным, и ничего исправить было нельзя. Он знал это и без нее. Нельзя очистить память, нельзя распутать хитросплетения жизненного опыта. Нельзя воскресить мертвого припарками. Он отлично это знал — даже тогда, когда она жестоко осмеяла его предложение.
— А ты бы этого хотел?
— Дело не в том, чего бы я хотел, — сказал Лео.
— А в чем же тогда дело?
— В том, кем я являюсь. Возможно, я инвалид. Да, наверное в этом дело. Искалечен долгими годами воздержания. Наверное, какая-то часть меня атрофировалась. С любовью к одному конкретному человеку справиться гораздо сложнее, чем с любовью ко всему человечеству как таковому.
— Но я не думаю, что ты действительно любишь все человечество. Я думаю, ты, скорее, презираешь людей. Я думаю, что за все эти годы ты привык любить одного только Лео Ньюмана, вот в чем беда. И попытка полюбить Мэделин Брюэр для тебя чревата стрессом. — Ее взгляд был ясен и остр, а улыбка повисла на лице так нелепо, что, казалось, могла в любую минуту упасть на пол. — Лео Ньюман, — сказала она, — любишь ли ты меня так, как я люблю тебя? — Ее слова разносились удивительным эхом, словно настоящая ритуальная мантра. Словно Мэделин цитировала строки малопонятной литургии, суть которой была ей недоступна.