Во многих дававшихся впоследствии интервью Миллс утверждал, что не мог вспомнить такого времени, когда не хотел стать писателем. Он рано бросил школу, устроился в «Торонто стар», где жадно слушал рассказы о Хемингуэе, Каллахане и прошлой войне, в результате чего бросил-таки газету, поступил в береговую команду Королевских ВВС, стал летчиком и влюбился в груммановскую «Гусыню», четырехместную патрульную летающую лодку-амфибию, представлявшую собой миниатюрную версию огромных клиперов «Пан Американ», способных облететь земной шар.
После войны он женился и, когда его супруга ждала ребенка, поступил на работу в рекламную компанию, где специализировался на рекламе спиртных напитков.
Приобретенный опыт лег в основу его первого романа, первоначально задуманного под названием «Выдержанный в дубовой бочке», но в конечном счете названного «Ярлык». Это был взгляд изнутри на работу огромного винокуренного предприятия и сплетенную с нею в течение долгого времени, включая эпоху сухого закона, жизнь нескольких поколений людей. Роман на семьсот восемьдесят восемь страниц, отпечатанных на машинке в один межстрочный интервал.
Когда полдюжины канадских издателей отвергли роман как слишком «скабрезный», «незрелый» и неспособный вызвать «социальный резонанс», Миллс сел на ночной поезд с рукописью весом в четыре с половиной фунта под мышкой, прибыл в Нью-Йорк и продал ее первому издателю, которого увидел на Пятой авеню. Последовало единственное предложение «по улучшению»: в будущем печатать через два интервала — пусть уйдет больше бумаги, зато легче будет читать.
Так началась головокружительная карьера Лаймана Миллса, исследователя повседневной жизни и работы людей в разных сферах — от почтовой («Письмо») до автомобилестроения («Машина»), управления хозяйством небоскреба («Башня») и производства оружия («Пушка»). Три десятка лет он ежегодно выпускал по одной книге, и каждая была построена по простой схеме: секс, приключения, действие и множество интересных фактов, сплетенные в захватывающий сюжет. Как выразился один критик: «Литературные тексты Лаймана Миллса, возможно, не выдержат испытания временем, но зато с помощью любого из них жаркий летний день на пляже пролетит для вас незаметно». Обозреватели ругали его почем зря, никто не признавался, что покупал себе даже бумажную версию, не говоря уж о книгах в переплете, но как-то получалось, что его книги, и в мягкой, и в твердой обложке, расходились миллионами экземпляров в семидесяти пяти странах и на тридцати восьми языках. Он написал более тридцати мгновенно ставшими бестселлерами романов, и все они были экранизированы в кино или на телевидении, а в одном случае и там и там. Между тем, вспомнив о старом увлечении, он нашел свою любимицу «JS-996», названную «Даффи» в честь утки из мультфильма Уолтера Ланца. Морской самолет Второй мировой войны, служивший в Нассау и оказавшийся в конечном счете на свалке в Майами, был восстановлен с соблюдением всех исторических деталей и впоследствии использовался писателем для полетов с его многострадальной женой Терри над Карибским морем.
Ну а после того как за день до ужасных событий 11 сентября Терри умерла, Лайман Миллс просто сошел со сцены. Оставшийся в свои восемьдесят с хвостиком в превосходной физической форме писатель сказал интервьюеру, что потеря жены разбила ему сердце и с него просто хватит всего на свете, включая писательство. Он удалился от дел, стал постоянно жить в своем поместье на острове Холлбэк и с тех пор на публике не появлялся.
Холлбэк представлял собой расположенный в двадцати милях к югу от Нью-Провиденса островок площадью в семьдесят восемь акров с пляжем, собственным рифом, двумя цистернами с дождевой водой, электрогенератором на солнечной энергии в 220 вольт и защищенной от урагана гаванью, где стояли морские катера и гидроплан «Даффи».
На невысоком, но романтичном утесе над гаванью возвышался дом, обращенный фасадом к морю. Для человека со средствами Миллса жилище выглядело непритязательно: простое бунгало в форме буквы U с узким плавательным бассейном в крытом внутреннем дворе и большими арочными проемами. Стены все были в светлых тонах, пол прохладный благодаря природному камню, обстановка современная. Прежде всего обращали на себя внимание произведения искусства: Пикассо, Леже, Дюбюффе, Джорджия О'Киф и другие, все подлинные, а большинство из них бесценные. Там, где не висели картины, стояли шкафы с книгами, прежде всего по истории искусства, начиная от биографической «Глаза Рембрандта» Саймона Шамы до последней работы Джона Гришэма. А одну стену просторной гостиной занимал стеллаж, заполненный исключительно произведениями самого Миллса, сотнями экземпляров во множестве изданий на различных языках.
Автор сидел на длинной кушетке и пил маленькими глотками холодный чай, принесенный слугой по имени Артур с английскими манерами и неожиданно европейской внешностью. Сам Миллс выглядел очень загорелой и слегка менее мускулистой версией Шона Коннери, вплоть до редеющих снежно-белых волос, седой бородки и ставших торговой маркой актера угольно-черных бровей. Правда, в отличие от темных, с поволокой глаз Коннери глаза Лаймана Миллса были такими же синими, как море перед ним. Говорил он тоже иначе — не с мягким британским, гнусавым канадским или тягучим американским произношением, но на некой незамутненной среднеатлантической смеси всех трех диалектов. Сочный, спокойный баритон писателя походил на присущую ему манеру письма. Из него мог бы выйти первоклассный диктор на Национальном общественном радио. Одежду его составляли штаны цвета хаки, белая хлопковая рубашка с открытым воротом и легкие голубые туфли на босу ногу. На всем этом не было никаких монограмм: вещи вполне могли быть заказаны по каталогу в фирме «Пенни», занимающейся доставкой по почте недорогих товаров.
— Интересная история, — сказал он, поставив чай на стоявший перед ним большой стеклянно-бамбуковый кофейный столик, где лежала россыпь новейших журналов и раздел «Книжное обозрение» из воскресного выпуска «Нью-Йорк таймс» за прошлую неделю.
Может быть, Миллс и вел уединенный, отшельнический образ жизни, но он продолжал держать палец на пульсе событий.
— Заметьте, — продолжил писатель, — я не верил ни единому слову, пока вы в связи со «Звездой Акосты» не упомянули имя Деверо.
— Я что-то не понимаю, — сказала Финн.
— Минуточку.
Миллс встал, вышел из комнаты и несколько мгновений спустя вернулся со стопкой папок с кармашками. Он сел и положил папки на кофейный столик.
— В течение многих лет куча людей пыталась запудрить мне мозги, но при всем разнообразии подходов всех роднило одно — я ловил их на деталях. — Он улыбнулся гостям через столик. — Как-то Стивена Кинга спросили, как он пишет книги, и он ответил: «Одно слово зараз». Точнее не скажешь. Все дело в словах, деталях, мелочах — не столько в фактах, сколько в подробностях. Историей «Звезды Акосты» я занимался почти десять лет, перед тем как ушел из литературы. Собирался написать книгу под названием «Корабль»… А как же иначе?
Он снова улыбнулся и раскрыл одну из папок, хотя, очевидно, знал свой материал наизусть.
— На борту «Звезды», когда корабль шестого сентября вышел из Нассау, находилось триста двадцать пассажиров. Ему предстояло плавание в Сан-Хуан, потом в Санто-Доминго и, наконец, в Кингстон, на Ямайку, а оттуда обратно в Майами. Это был стандартный круиз, он ходил по этому маршруту множество раз. Пожар начался после взрыва бойлера. Восемь членов команды погибли на месте, еще трое — во время пожара. Кроме того, подтверждена смерть четырнадцати пассажиров, а еще шестеро пропали без вести. Питер Деверо был как раз в их числе. Никто из тех, кто пытался солгать мне или просто навешать лапши на уши, не знал этого имени или его подноготной. Для меня это было показательно, тем паче что Деверо — один из моих любимчиков.