К счастью, нас выручил Апоп (от каждого может быть польза!) — он вдруг резко поднялся:
— Она так нас принимает, да? Она так нас уважает, да?
Он кинулся из комнаты. Как бы из солидарности с нашим другом, мы тоже откланялись. Уходя, я обернулась. Мара вольно раскинулась в кресле, в зубах у нее зажат драгоценнейший резной мундштук из слоновой кости с воткнутой в него копеечной вонючей «беломориной».
От дыма Мара щурит один глаз и нагло, как всегда, улыбается каким-то неведомым мыслям. Вспоминает свою бурную жизнь? Наверно.
Один из бомжей, молодой и кудрявый, за все время так и не снявший пальто с прилипшим к спине окурком, сидит за старинной фисгармонией и играет Баха.
Дурдом. Мы закрыли дверь. Иногда дверь закрывается, как крышка гроба: больше мы этого не видели.
Мы вернулись в свои комнаты. Апоп демонстративно спал — естественно, на нашем супружеском ложе. Как еще он мог выразить свой протест против несправедливости и притеснения?
После Мары все здесь у нас выглядело нищенским. Мы — люди черного хода, что же делать? С парадного входят адмиралы, дипломаты. Ничего, настанет время — и мы войдем с парадного.
Неожиданно оказался зверски пьяным Гуня — пришлось оставить его на скрипучей раскладушке.
Мы с Митей легли на раздвижном кресле. Апоп дергался и крутился на кровати так, словно плясал лезгинку. Сколько силы в нем, не туда, наверно, направленной и потому гибнущей. Порой вдруг «лезгинка» обрывалась, дыхание менялось и во тьме — еще чернее ее — появлялся черный глаз.
Если захрипит сейчас, как когда-то в купе: «Сними, сними... Пусть тело дышит!» — без всякого уже разговора пойду прямым ходом в ванную и повешусь.
Хотя Апоп и молчал, лишь учащенно дышал во тьме, я не выдержала, встала и пошла — пока что на кухню. Митя пришел за мной. Мы молча курили, глядя во двор. Вьюга помыла окна. Висела огромная луна.
— Ничего... — вздохнул Митя. — Все в общем-то двигаются к добру!
— Да, но с разной скоростью, — заметила я.
— И главное — в разные стороны! — с отчаянием сказал Митя.
В комнатах Мары продолжался гвалт... «А Германна все нет»! Мы нежно поцеловались, вернулись в комнату и под храп и бульканье наших собутыльников улеглись.
Меня охватило вдруг острое желание, я стала быстро целовать Митину шею — но тут дверь в нашу комнату со скрипом отъехала... и в ясном лунном свете появилась Она. Словно не было многомесячной пьянки и, более того, долгой жизни. Сейчас она казалась юной и прекрасной — огромные глаза, кудри на плечах, тонкие, изящные руки и ноги. На ней было почти девичье серое платьице повыше колен, ажурные черные чулки и такие же перчатки.
Левая рука ее была сжата в кулачок, в правой что-то сверкало... то ли нож... то ли маленькая пика... шприц!
Она медленно, глядя на луну за окном, подошла к нашей лежанке и вдруг, покачнувшись, стала падать на нас — я еле успела перекатиться через Митю, и она упала на спину рядом с ним, высоко закинув длинные ноги бывшей кафешантанной дивы. Потом повернулась к ошарашенному Мите и подала ему шприц:
— Скорее! Укол! Я умираю!
Плавно изогнувшись, она подставила Мите бедро — выпуклое пространство ослепительно белой плоти между окончанием кружевного чулка и такими же трусиками.
Она ткнула острие в точку и закрыла глаза.
— Скорей! — еле слышно прошептала она.
Митя с отчаянием глянул на меня. Я кивнула. Митя стал медленно двигать поршень.
— А-а-а! — Со сладострастным стоном Мара откинулась, открыв прекрасные свои зубы.
Мы смотрели на ее лицо, а она в это время разжала кулачок и что-то опустила в ладонь Мите. Он быстро, словно ожегшись, сунул это в тумбочку.
— Все! — Она гибко вскочила и, подняв руку со сверкнувшими кольцами, приложила ее к своим губам и откинула: — Привет!
Каблуки ее четко простучали по коридору. Хлопнула ее дверь, отозвавшись чуть запоздалым стуком нашей форточки.
Я оглянулась. Апоп и Гуня мирно спали. А может, и я спала?
Мне помнится: я вроде кинулась вслед за Марой, но коридор наш оказался удивительно долгим — наконец я добежала до ее двери — высокой, белой — и услышала, как в ней скрипит, закрываясь, замок.
Утро было солнечное и ясное. Сосульки над окном, просвеченные солнцем, были слегка наклонные — сдувались по мере намерзания ветром.
Начиналась весна.
Под форточкой во дворе затарахтел очередной «бензокозел». Митя лишь повернулся в ту сторону — и он, испуганно закашлявшись, мгновенно умчался... Возросла наша мощь?