Митя грузил их чемоданы с тележки в багажник автобуса. Гости радостно хлопали его по спине. Нахохлившиеся, как воробьи, музыканты-халтурщики наконец-то опомнились и задудели «Марсельезу». Гости ответили ликующими воплями. Затем, ворвавшись в автобус, стали тискать и целовать Марта — многие из них еще с прошлого раза были влюблены в этого холодного красавца.
Думаю — они бы не ласкались, если бы знали, кто он.
До того как мы тронулись, Доминик торжественно, под аплодисменты публики, вручила подарки. Я заглянула в пакет, зажмурившись, вдохнула любимые запахи — мои сыры! Любимые нормандские камамберы — «Президент», «Левасер» и «Ланкето», а также бутылочка бургундского «Беллевью» 1972 года со щегольски оставленной на бутылке пылью.
Мужчинам были вручены наборы мужской косметики «Ив Роше».
— Поехали!
Вдоль шоссе мелькали освещенные изнутри стеклянные рекламные щиты наших финансовых гениев — Горячев, Дубинский, Крац: все подряд уже или за решеткой, или в розыске — и даже наш аккуратнейший Ленечка Крац в розыске, увы! Лишь щиты сияют!
Мы привезли дорогих гостей в нашу замечательную гостиницу «Советскую», где после неизбежных, увы, трений удалось всех расселить так, как дорогие гости хотели. После этого я зашла в номер к Роже.
Роже подарила мне Мара, хотя что-либо дарить — не в ее характере. Но сказать, что я украла у нее Роже, — язык не поворачивается. Как всегда, истина где-то посередине. У Мары встречались люди самые разные, немало было и иностранцев, и с ними ее тоже связывали дела: людей бессмысленных она не терпела. Я застала уже лишь остатки их прежней роскошно международной коммунистической деятельности, но и это впечатляло. Роже, как рассказала мне Мара, был сыном знаменитого международного деятеля-коммуниста, действительно много сделавшего для рабочего движения, но не забывавшего при этом и себя. Ясное дело! Будь он дурак — так высоко бы не поднялся. Роже, как пренебрежительно заметила Мара, был лишь жалким слепком отца, хотя некоторые его свойства все же унаследовал. Перешел ли к нему революционный пыл? Я бы не сказала, чтоб это так уж бросалось в глаза. Но коммерческую жилку он, похоже, у папы взял: сюда приезжал по делам, которые они подолгу обсуждали с Марой: порой до глубокого вечера я слышала за стенкой его слегка гнусавый голос. После ухода адмирала к молодой жене Роже стал задерживаться у Мары и до утра.
Однажды, не совладав с девичьим любопытством, я спросила у Мары за нашим утренним чаем, после того как Роже ушел:
— Ну и как этот... революционер?
— Какой он революционер? Он импотент! — яростно ответила Мара. (Видимо, по ее понятиям, революционер импотентом быть не мог.)
Я скромно промолчала, хотя знала, что импотент — понятие относительное. Все в наших руках.
— Кстати, займись им, маленько подработаешь! — сказала Мара.
— Спасибочки, — скромно сказала я. — Когда приступать?
Рай с милым Митей в шалаше мне уже слегка приелся — не Митя, но шалаш. Я была абсолютно уверена, еще на курсах, что мой французский до Парижа меня точно доведет. Идея превращения моего жалкого экспедиционного бюро в туристскую фирму брезжила давно. Знала бы я тогда, что мой французский доведет меня не только до Парижа, а гораздо дальше — почти до могилы! В бюро я сказала, что буду бегать по делам в городе (что было чистой правдой), и встретилась с Роже и его партнером Бертраном.
Три дня подряд я возила их в Усть-Ижору на фанерный комбинат, удачно переводя на классический французский пояснения мастера, состоящие в основном из непереводимых словосочетаний. Надменный Бертран был со всеми холоден. Маленький Роже с длинными воинственными усами тоже лаской меня не баловал, направляя всю страсть на фанеру.
Потом — на институтской, кстати, машине с мудрым водителем Ануфричем, любившим подхалтурить, — я отвозила их в гостиницу «Советская», где начала завязывать, кстати, знакомства в администрации, передаривая колготки, которые щедро дарили мне французы (как я позже выяснила, такими мелочами фирма снабжает их бесплатно, специально для подарков).