В углу площади мы вошли по старой деревянной лестнице, мимо дощатой вывески «Морская звезда», на второй этаж, с грубыми деревянными стульями и столами, украденными с картин Ван Гога.
Старая худая женщина, крутя медную ручку, поднимала из кухни еду — она открыла дверцу и поставила пред нами глубокие тарелки темного южнофранцузского «буйабеса» с ракушками, моллюсками и кусками рыбы. И только мы занялись супом, как на нас от высокого готического окна упали тени. Мы подняли головы. Перед нами стояли двое: худой, высокий тип с орлиным носом, в черном костюме, в черной рубашке глядел на нас строго, без тени улыбки, но ужас я почувствовала не из-за него.
Рядом с ним стояла высокая, бледная, гладко причесанная рыжеволосая женщина... Из-за нее!
— Мои друзья, — проговорил Роже. — Юге и Мадлен.
Они чопорно поклонились и уселись на ту сторону грубого деревянного стола, напротив нас. Ни о какой знаменитой французской учтивости речи не было — речи вообще не было, мы сидели абсолютно молча. Пришлось первой заговорить мне — у меня вдруг появилось страстное желание доказать, что не в таком уж я ужасе — вполне владею собой. Голос мой оказался слегка хриплым, но вполне узнаваемым. Я с улыбкой смотрела на Юге (на Мадлен смотреть было страшно). Я спрашивала: откуда у него столь редкое во Франции имя — Юге? Очевидно, от испанского Хьюго?
Юге и не думал мне отвечать, лишь спокойно и внимательно меня разглядывал — теперь я уже поняла почему!
Не распространяясь о тех контактах, могу только сказать, что я выдержала тогда все и сумела не рехнуться — а теперь, всячески стараясь об этом забыть, запихиваю те воспоминания в самый дальний угол памяти и за прошедший год почти уже успокоилась. Но о Роже этого не скажешь — дергается до сих пор, а тогда, после наших контактов с Мадлен и Юге, он сломался абсолютно, и, когда мы спустились после совместной с ними поездки в горы обратно в Марсель, он дико загулял, исчез из гостиницы, и я с трудом разыскала его в одном душном местечке как раз в той арабской части Марселя, которую он так мне не рекомендовал.
На обратном пути в Париж он почти не просыхал, и весь обратный путь по прямой, как стрела, «Дороге солнца» от Ниццы до Парижа машину вела я.
Короче, он стал привозить в Россию группы, хотя... лучше бы он их не привозил!
И вот появился вновь. По пути из аэропорта в отель он вел себя бодро, я бы даже сказала, непривычно развязно, глушил вместе с «койотами» дешевое бордо, воинственно распевал песни, хохотал — видно, родной ЦК постановил: держаться смело! И когда я поднялась к нему в номер, он тоже повел себя смело... Ого!
...Еще раз жадно прильнув к нему — теперь уже в одежде, — я порывисто отпрянула. Увы, надо бежать.
— Через двадцать минут в автобусе!
Я обернулась и вдруг увидела вместо Роже какого-то каменного идола, мрачного, сурового и властного. Другое лицо!
— Ты сейчас пойдешь со мной!
— Куда я пойду сейчас с тобой? У нас же группа!
— Вызови свою помощницу!
— С какой стати?
Меня уже начинала душить ярость. Что он о себе возомнил? Что он может мною командовать? Надо же, как неудачно заканчиваются некоторые рандеву!
— Ты что, забыла все... что было тогда в Провансе?
Ну почему? Помню кое-что. Болотистые пастбища — абсолютно черные, местной породы, лошади и быки носятся туда-сюда... мы проносимся на машине. Дико сдавливает голову — это дует невидимый и почти неслышный мистраль. Впрочем, у всех женщин в этот период болит голова. Мистральный цикл... Что же еще?
— Ты что, забыла... как мы были в замке?
— Ах, в замке!
Да, что-то такое припоминаю. После встречи в ресторане с загадочным Юге и Мадлен мы действительно ездили вчетвером по головокружительным горным дорогам над крутыми пропастями в замок, стоящий на высокой скале.
Это был замок ордена розенкрейцеров, как пояснил мне Роже сдавленным шепотом, когда мы вошли через ворота в глухой каменный двор и завернули в храм. Храм был гулкий, высокий. Но меня так укачало тогда на виражах, что я мало соображала. Помню, меня поразил барельеф над входом: два рыцаря едут на одной лошади. Странно. Еще, помню, меня удивило, что крест на алтаре был какой-то необычной для протестантских храмов формы — и на четырех его концах было выцарапано по-латыни: «Вера», «Надежда», «Любовь», «Терпение». Вот оно как. «Веру», «Надежду», «Любовь» я считала всегда нашими, родными — но вот, оказывается, откуда это идет! В комплекте с «Терпением» я их прежде не встречала — здесь мне послышалось что-то особое, незнакомое. Но что сказать? Что хотят — то и пишут. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Помню, что мне было все время дурно: то ли неудачно пообедали в дорожном ресторанчике, то ли укачало. Особенно плохо сделалось мне, когда меня, явно уже подталкивая, повели по узкой каменной лестнице вниз, — спускаться в такой глухой каменный мешок мне абсолютно не хотелось. Я оборачивалась назад с робким желанием вернуться, подняться наверх — но видела на винтовой лестнице вверху, на уровне глаз, лишь надменные остроконечные туфли Юге. Я делала вниз по стершимся каменным ступеням несколько безвольных шагов, оборачивалась — и видела в аккурат перед глазами опять острые туфли — словно пики, направленные мне в глаза. В ужасе я спускалась дальше. Наконец пошел ровный каменный пол. Холодное сводчатое подземелье. Я бы назвала это запасником музея — но было гнетущее чувство, что никакого музея, где бы это показывали людям, не существует — только этот мрачный запасник. Мы переходили из склепа в склеп (так это я назвала про себя). Да, богатства здесь были собраны огромные... но как-то не радовали. Привычным глазом гида (не зря я закончила эрмитажные курсы гидов с отличием) я определяла шедевры, висящие на стенах и стоящие по углам: египетские фаюмские портреты румяных, чернобровых красавцев и красавиц, далее — металлический, с эмалевыми рисунками сундучок-реликварий с эмалевыми же картинами из жизни святых, тончайшей резьбы шкатулки из слоновой кости со сценами охоты и уборки урожая, далее — ранние лиможские эмали с религиозными сценами... все это я бубнила, как автомат, — больше для того, чтобы не отключиться.