Отстаивая материалистическое мировоззрение, фейербахинец Энгельс вступил в полемику с Карлейлем. В его отповеди Карлейлю резко подчеркнуто различие между буржуазным атеизмом и марксистским «атеизмом», а также во всей полноте отражена реакционность господствовавшего тогда христианства, о котором мы имеем возможность получить представление из уст его современника. Предоставим слово Энгельсу: «…В настоящий же момент Карлейль считает, что все бесполезно и бесплодно, пока человечество упорствует в атеизме, пока оно снова не обрело своей „души“. Не в том смысле, что следовало бы восстановить старый католицизм во всей его активности и жизненной силе или хотя бы только сохранить нынешнюю религию… Мы уже видели, что Карлейль называет атеизмом не столько неверие в личного бога, сколько неверие во внутреннюю сущность вселенной, в ее бесконечность, неверие в разум, разочарование в духе и истине… Весь его образ мыслей по существу пантеистический…
Карлейль жалуется на суетность и пустоту века, на внутреннюю гнилостность всех социальных установлений… Карлейль, далее, обвиняет век в лицемерии и лжи… Мы тоже нападаем на лицемерие современного христианского миропорядка; борьба с ним, наше освобождение от этого лицемерия и освобождение мира от него, в конце концов, является нашим единственным насущным делом; но так как мы пришли к познанию этого лицемерия благодаря развитию философии и так как мы ведем борьбу на научной основе, то сущность этого лицемерия не является для нас загадочной и непонятной, какой она, несомненно, еще представляется Карлейлю. Это лицемерие мы также относим за счет религии, первое слово которой есть ложь, — разве религия не начинает с того, что, показав нам нечто человеческое, выдает его за нечто сверхчеловеческое, божественное? Но так как мы знаем, что вся эта ложь и безнравственность проистекает из религии, что религиозное лицемерие, теология, является прототипом всякой другой лжи и лицемерия, то мы вправе распространить название теологии на всю неправду и лицемерие нашего времени, как это впервые сделали Фейербах и Бауэр. Пусть Карлейль прочтет их сочинения, если он желает знать, откуда проистекает безнравственность, отравляющая все наши отношения.
Надо, дескать, создать новую религию, пантеистический культ героев, культ труда, необходимо, во всяком случае, ждать возникновения такой религии в будущем. Но это совершенно невозможно; все возможности религии исчерпаны; после христианства, после абсолютной, т. е. абстрактной религии, после „религии как таковой“, не может появиться никакой другой формы религии. Карлейль сам признает, что католическое, протестантское или всякое другое христианство неудержимо идет навстречу гибели; если бы он знал природу христианства, он увидел бы, что после христианства уже невозможна никакая другая религия. Невозможен также и пантеизм! Сам пантеизм является выводом из христианства, еще неотделимым от своей предпосылки…
Как было сказано, и мы признаем большое значение борьбе против несостоятельности, внутренней пустоты, духовной смерти, неискренности века; со всем этим мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть, так же, как Карлейль, но мы имеем гораздо больше шансов на успех, потому что знаем, чего хотим. Мы хотим покончить с таким атеизмом, каким его изображает Карлейль, мы хотим вернуть человеку его содержание, которого он лишился благодаря религии, — не какое-то божественное, но человеческое содержание, и это возвращение прямо сводится к пробуждению сознания. Мы хотим устранить все, что объявляет себя сверхъестественным и сверхчеловеческим, и тем самым устранить лживость, ибо претензия человеческого и естественного быть сверхчеловеческим есть корень всей неправды и лжи. Поэтому-то мы раз и навсегда объявили войну также религии и религиозным представлениям и мало беспокоимся о том, назовут ли нас атеистами или как-нибудь иначе. Между тем, если бы карлейлевское пантеистическое определение атеизма было правильным, настоящими атеистами оказались бы не мы, а наши христианские противники. Нам в голову не приходит нападать на „вечные внутренние факты вселенной“; напротив, только мы и обосновали их настоящим образом, доказав их вечность и защитив их от произвола ПРОТИВОРЕЧИВОГО В СЕБЕ САМОМ БОГА. Нам в голову не приходит объявлять „мир, человека и его жизнь ложью“… Нам в голову не приходит подвергать сомнению или презирать „откровение истории“; история — это для нас все, и она ценится нами выше, чем каким-либо другим, более ранним философским учением, выше даже, чем Гегелем, которому она, в конце концов, должна была служить лишь для проверки его логической конструкции.