Я чувствую, как сердце делает затяжной прыжок от ребер к селезенке и, похоже, там и остается. Под ложечкой веет таким холодом, как будто заоконные сорок три по Цельсию вдруг резко поменяли знак с плюса на минус. «Он сам придумал второе пришествие…» Нет, только не это. Нет, нет, такого не может быть. Нет. Это нереально.
И именно в этот момент я вдруг замечаю краешек газеты, высовывающийся из-под того самого дивана, который был рожден для службы траходромом.
Нет.
Это, мать твою, нереально…
Дрожащей рукой тяну за краешек. И, еще не вытянув, наперед уже знаю, что это за газета и от какого числа.
НЕТ!!! Нет. НННННЕЕЕЕЕТТТТТТ!!!!!!!!
Так кричит рушащийся мир, молодой и хрупкий, который я успел создать за те тридцать четыре часа, что прошли с момента приземления моего самолета в третьем терминале Шереметьева. Этот мир все еще душный и черный, словно угольная шахта, но в нем уже есть место несмелым солнечным бликам и зеленым росткам надежды… Быломесто.
Мои глаза самопроизвольно зажмуриваются, чтобы не видеть этого. Но, кажется, я смотрю даже сквозь веки.
Ботоксная рожа генсека, уставившаяся белесыми рыбьими глазками на лесные пожары из кабины самолета МЧС. Филипп Киркоров в сценическом костюме петуха, выкативший свои шарики для пинг-понга так, будто стал свидетелем убийства Кеннеди. Самолет «Сухой Суперджет» на взлетной полосе очередного испытательного полигона. Серо-коричневая панорама задымленной Москвы… Все это я уже видел на первой полосе популярной многотиражки.
Вчера.
На самой знаменитой фотографии с момента окончания Третьей войны.
Вас никогда не расстреливали одновременно из десятка стволов, но не насмерть, а в самые чувствительные из некритических для жизни точек – так, чтоб вы подольше мучились и умирали много часов от болевого шока и потери крови? Меня – нет. Раньше. А теперь со мной делают именно это.
Нет...
Долбанный «МК». Именно этот номер вертел в руках постаревший Азимович, желая намекнуть экспертам, что как минимум два дня назад он был жив.
Нет. Неправильно. Одно это слово прямо вот сейчас, на глазах ничего не понимающего Марата, перечеркивает бездушным крестом всю мою жизнь. Маркером замазывает. Парой движений и до обидного просто – так, как я давеча замазал член на акриловой картине Толи Болдырева. Был член – и нет. Была жизнь – и нет ее. Вот именно так. Н.Е.П.Р.А.В.И.Л.Ь.Н.О.
Азимович никогда не держал в руках этот клочок бумаги. Он никогда не приходил после смерти к Равилю Муртазину и никогда не вокресал. А я – вместе с остальным человечеством – все последние сутки участвовал в каком-то дьявольском, запредельном и инфернальном спектакле театра кукол-убийц из фильма «Невеста Чаки». Вакханалии, придуманной сумасшедшим гением. Психом, заставившим весь мир поверить в свои глюки, перемешанные с реальностью в убойном психотропном коктейле. Бар, бедолага. Ты допьяну напоил голубой шарик этим диким пойлом. И поимел его так, как никто за всю историю.
И еще. Азимович никогда не сотворит больше чудо. Мой сын продолжит вымаливать у судьбы каждый год жизни среди врачей, томографов и физруков, которые не берут его играть в футбол с остальными ребятами. И под насмешки этих самых ребят. «Хи-хи-хи, Стасик, ты скоро сдохнешь». И вправду, как это весело, детки!
Ничего не изменится.
Все снова пойдет по тому же замкнутому кругу. Возможно, я даже не успею купить ему полный набор «Тачек».
Да, конечно, можно пытаться объяснить все совпадением. Можно до одурения и седых волос надеяться, что не читающий газет Бар, выйдя в город, купил именно этот номер МК по чистой случайности. Но я в это уже не верю.
Я еще не знаю, как именно он все это провернул. Но уверен – тому есть какое-нибудь объяснение. Скорее всего, оно лежит в малоизученной области феномена разъемов. Да теперь уж плевать.
– Вы должны понять, как происходит процесс творчества у Разъемщиков, – слышится откуда-то из других миров голос Марата, у которого всегда есть на все ответ, даже когда его не спрашивают, и за это мне теперь хочется его убить. – Разъемщик-писатель не стучит пальцами по клавиатуре и не печатает эти буквы. Все происходит иначе. Слившись воедино с сетью, он просто существует в облаке ассоциативных фактов, которые получил от компьютера. Он не продумывает сюжетных линий, по сути, он и не пишет. Текст – это всего лишь конечный продукт, реакция на взаимодействие мозга человека и машины. В каком-то смысле он появляется сам. Рождается… Это истинное творчество, без примесей.
Я пытаюсь встать, но мне не хватает равновесия. И воздуха. Истерзанной боксерской грушей падаю обратно на пол, заваливаюсь на спину и больно ударяюсь затылком об пол.
И вижу еще один кусок бумаги. Тоже под диваном, только еще дальше, в глубине и сгустках пыли.
Фотографической бумаги. Марки «Кодак». Девяностых годов выпуска. Уже начинающей грязно желтеть с тыла.
На этой бумажке – Азимович в квартире Равиля Муртазина. У старого советского серванта, преломляющего отражение такой знакомой мне крыши. В той же позе и с тем же выражением лица, что и на самом известном в мире фото. Только без «МК» в руках.
И без морщин. Без следов возлияний и злоупотребления запрещенными препаратами. А – молодой. Такой, каким был в эпоху Болотных проповедей. Тогда, когда этот снимок и был на самом деле сделан.
– То же, очевидно, касается и графических программ, – жужжит напильником Марат, вгрызаясь в мозг и каждым словом оставляя пробоину там, где у человека должна быть душа. – Я точно не знаю – никто из Разъемщиков-художников не рисовал в фотошопе, это западло. Просто... если Бару по какой-то причине понадобилось визуальное воплощение, картинка, – она просто появлялась. Конечно, не из пустоты. С помощью алгоритмов графических программ, и не реалистичнее, чем могут позволить их возможности. Но современные проги способны на многое. Если вы представите себе художника, то его лимба – это кисть, а все, что предоставляет машина и сеть – краски. Вот только художник не прикасается к кисти. Она подчиняется чувству, рефлексам, жизненному опыту. Руки художника в процессе не участвуют – оттого ни один эксперт никогда и не определит подделку… Я же говорю – чистое творчество. Творение.
Нет. НЕТ! НННЕЕЕЕТТТТ... Я все еще не хочу в это верить, – неверующим Фомой упирается мозг, когда измочаленные душа с телом договариваются о защитной реакции и я проваливаюсь в терпкое грязно-серое небытие.
Четыре минуты.
Но какая теперь, к черту, разница.
***
У каждого человека бывают сны, в которых он умирает. Как правило, такие сны вы видите не раз и не два – они периодически повторяются. Непонятно, почему из всего многообразия способов отдать концы ваш мозг выбирает именно тот, который навязывает в этих сновидениях – тем более что в реале вы все равно умрете по-другому. Тем не менее, ваша лимбическая область зачем-то терроризирует вас именно этими, почти всегда одинаковыми, картинками. Одной и той же страшной сказкой про белого бычка, заставляющей просыпаться в поту и обрастать смешными глупыми фобиями.
Я в таких снах всякий раз попадаю в ДТП с летальным исходом. Двигаюсь в черте города в общем потоке средней плотности, не превышая даже ощутимо дозволенной скорости; но вот все ехали – а вот уже остановились, как вкопанные. Даже словно бы и не остановились, а вдруг разом застыли. Превратились в статуи, как по команде «Замри!» в детской игре или под взглядом исполинской глобальной Горгоны...
Все, кроме меня.
А я продолжаю лететь, и вдавливаю тормоз в пол, и понимаю, что жить мне все равно осталось одну-две секунды – просто потому, что у меня есть тормозной путь, а весь остальной мир взял и остановился без него, словно бы втайне от меня отказавшись от законов физики. А значит, у меня нет абсолютно никаких шансов. И эти две секунды тянутся бесконечно долго – так, как предсмертные мгновения показывают в кино. В замедленных съемках, чтобы зритель мог посмаковать красоту бьющегося стекла и подивиться безвольности тела, вылетающего на встречную полосу и застывающего грудой сочащегося искореженного мусора. Я слышу скрип колодок, чувствую занос, дрожу в такт агонизирующей дроби АБС – все как в жизни… Та еще игрушка-автосимулятор. Можно использовать для расправы с врагами.