Другое дело – оплатить исследования.
Не абстрактных израильских ученых. И не путем вложений в мутноватые госструктуры типа «Фонд борьбы всего хорошего со всем плохим».
А – путем спонсирования жизнедеятельности лично тебе знакомого, конкретно взятого светила с мировым именем. Того, к которому можно прийти в лабораторию, посмотреть в микроскоп и прямо спросить, что за новую бациллу он вывел в пробирке на твои деньги. Услышать, за счет чего – а главное, когда? – она должна убить эту долбанную адскую яичницу. А потом понять, почему снова не убила и чего ей не хватило на сей раз.
Светила, спонсировать которое онисты не имеют желания, а уехать в Израиль оно уже не может – по старости лет, из боязни перемен и глуповатого совкового патриотизма. Отто Иосифовича Кагановича.
Все, что удалось нам скопить за два года – за исключением денег на операцию и терапию – получил на свои исследования Отто Иосифович. Два миллиона, плюс сотня-другая от бабушек с дедушками… Капля в море, конечно. Но человек старой советской закалки, которому не нужна последняя «А8» и домашний 3D-кинотеатр с долби-серраундом, за эти деньги способен создать не так уж и мало. А если, как выяснилось, сверх этого Вера подкидывала ему и с унаследованных квартир… Но теперь это вряд ли имеет значение.
Потому что теперь Вера нечленораздельно плачет в трубку. И просит приехать как можно быстрее. Сколько бы квартир у нее ни было.
Потому что Отто Иосифович Каганович, сколько ему ни отстегивай, – всего лишь гений медицины, но никакой не волшебник. Это ведь очевидно.
Гений сделал все, что мог сделать за такое количество времени. Благодаря его экспериментальным препаратам, которые Стас принимал первым из людей Земли, пациент встал на ноги в рекордные сроки, набрал вес и пошел в садик тогда, когда его бывшие соседи по послеоперационной палате в лучшем случае ненадолго выходили из дому без коляски. Но я же говорю: старик всего лишь гений. Хомо сапиенс, в инстинктах которого не заложено умение прыгать выше головы. Даже не Разъемщик.
Если бы жив был Героин, я похитил бы обоих, запер в комнате с толстыми стенами и пытками заставил бы одного старика просверлить мозг другому. А потом держал бы Кагановича подключенным к сети ровно столько, сколько ему потребовалось бы для прыжка выше головы. А потом бы сел лет на десять, но оно бы того стоило. Только вот долбанный Героин мертв. Без шансов. Его убили даже в «Евангелии от Обезьяны».
Стас… Само собой, там нашли рецидив. Это было понятно с тех пор, как из его левой ноздри вытекла первая с момента выписки красная капля. У назального кровотечения должна быть причина, и глупо надеяться, что это всего лишь козявки в гайморовой пазухе (хотя мы надеялись). Вопрос в другом: операбельный рецидив или нет. И сейчас, пока я распугиваю пассажиров московского метро, это как раз решается на консилиуме. Касательно Стаса и расшифровка томограмм, и консилиумы проходят куда оперативнее, чем по вопросам тех, чьи родители не платят главврачу.
Знаете, что произойдет после подобного консилиума? В зависимости от его решения блок-схема вашей дальнейшей жизни разветвится по двум направлениям. Если опухоль операбельна, то: очередные год-полтора в больничке, очередные выпавшие и заново отросшие брови, очередные лучи и химия, капельницы, катетеры и далее по списку. Очередная отсрочка, наполовину гарантирующая три года затишья перед бурей и надежд на тектонические сдвиги. А вдруг Отто Иосифович все же успеет вписать свое имя в историю до того, как умрет от старости?
Жидковато, но лучше, чем ничего. Все-таки чьи-то дети иногда излечиваются и насовсем.
При этом вас принято считать чуть ли не святыми. Престарелые девочки в социальных сетях рыдают над вашими историями и заваливают вас комментами с многоточиями и пошлыми словами поддержки. И даже простые районные пацаны, посмотрев сюжет о детской онкологичке в программе «Время», могут на нервяке откусить горлышко от пивной бутылки и всплакнуть, бля, о несовершенстве мира, бля, и вашем личном маленьком подвиге. Общество возводит вас в ранг мучеников, у которых не может быть недостатков. Но на самом деле вы пока что еще можете быть почти как все – да, да, представьте себе, у вас даже есть такая опция! Вы пытаетесь продолжать жить своей жизнью – курить, пить, трахаться, изменять жене и орать на подчиненных, плести интриги на работе и бить собаку дома. Вы можете даже позволить себе рефлексию по просранному апостольству и торг по продаже души Богу – тем более что это так вам удобно. И никто вас даже не осудит; абсолютно все ваши действия автоматически получают оправдание и попадают под презумпцию невиновности.
То есть жить так, в принципе, можно. Уже два года живем.
А в худшем случае консилиум выдаст вам по-медицински скупое заключение: лечению не подлежит.
Отто Иосифович снимет очки и вытрет пот с сократовского лба, стараясь не смотреть вам в глаза. Остальные с пластмассовыми лицами протиснутся мимо, боясь задеть вас полами белых халатов и стремясь поскорее на воздух – даже на этот, сорокаградусный, с туманом и гарью, потому что он все равно лучше того, что будет витать в кабинете. Они поспешат как можно быстрее выйти вон – к машине, к семье, к телевизору, успокоительному бокальчику «Шардоне» и своим детям, которых можно прижать к груди, уткнуться носом в макушку и долго не отпускать, благодаря богов, что у них нет этого.
А для вас теперь будет одна цель в жизни: сделать так, чтобы вашему ребенку не было больно все то время, что ему отмерено. Ему отмерено немного – может, полгода, может, год. Но на протяжении почти всего этого срока он будет нечеловечески страдать.
Когда начнутся боли, он еще сможет какое-то время находиться дома – пока можно спастись кетановом и спазмалгоном. Вы даже успеете несколько раз сводить его на детские праздники, в зоопарк, музеи и кино – в последний раз, чтобы запомнил мир веселым и познавательным. Потом придется перейти на баралгин, а поскольку укол баралгина крайне болезнен, к вам придет медсестра и вставит вашему ребенку порт. Это такая игла с насадкой, которая будет торчать из него до конца жизни. Через нее в его кровь будут вводить обезбаливающие... Он в последнее время стал очень прокачанным, этот порт. Его теперь, спасибо новым технологиям, можно закапывать мороженным, теребить руками и даже мыть.
Закапывать мороженным – только пока ваш ребенок может есть. Потом он это делать перестанет – у него откажут органы пищеварения. Питательные вещества в него начнут вводить через капельницу. Но питать его они не будут.
Когда баралгина станет недостаточно, вы повезете своего ребенка умирать в больницу. Ни хосписы, ни приходящие врачи с сиделками в СССР не имеют лицензии на пользование наркотиками. А вашему малышу теперь нужны будут такие взрослые вещи, как кетамин, фентонил, трамал и трамадол. Зависимость появится очень быстро, так что до конца своей короткой жизни он даже немного успеет побыть наркоманом.
Если вам удастся договориться с врачами, закидываться чем-нибудь этакимвы время от времени сможете и сами. Под кайфом легче часами читать обездвиженному ребенку книжки, потому что пробивает на базар, и не плакать, потому что наркота временно атрофирует душу. Легче врать, что хэппи-энд неизбежен и скоро его вылечат.
Я хорошо знаю таких родителей. Помню по больничке, в которой Стас лежал после операции. У них есть что-то такое в глазах, знаете. Выплаканные слезы, наверное. Они как-то меняют тебя, когда ты начинаешь просить бога, чтобы твой малыш побыстрее умер – просто потому, что тогда ему не будет больно.
Отцы, трясущимися руками пытающиеся прикуривать на лестничных клетках и убеждающие самих себя в преимуществах смерти сыновей. Он никогда не станет плохим, братишка, потому что все дети хорошие. Не сопьется и не свяжется с опасной компанией. Не бросит ребенка, не изобретет водородную бомбу и не развяжет войну. Не станет подлецом и сволочью. Не напишет донос онистам, не женится на шлюхе и никогда не сторчится – хотя нет, простите, сторчаться все же успеет.
И матери – те, которые еще вчера были девчонками, носившими мини-юбки и трещавшими по телефону о девичьей шелухе вроде шпилек от Марио Фабиани и туалетных шкафчиков из Hoff, а теперь превратившиеся даже не в старух, а в могильные памятники старухам. Ведь надо быть каменным, чтобы не разрыдаться, обучая семилетнюю дочку писать буквы и понимая, что они никогда ей не понадобятся. Осознавая, что она даже никогда не пойдет в школу…