Я шел по набережной неподалеку от Павелецкого вокзала. Курил. А потом увидел газетный киоск.
Вот странно, да? Такие палатки, если в них продается что угодно, кроме газет и журналов, называют ларьками. А эти были и остались киосками. Знаете, почему? Потому что они не проходят тест молодости. Серьезно. Потому что молодые покупают в ларьках стафф и алкоголь, а в киосках почти не покупают всю эту СМИ-макулатуру. Век интернета и свободной информации. Кому нужен упавший велосипед, когда рядом сотни на ходу, и все они крутые, продвинутые и с кучей опций? А тот, что лежит – просто ржавая «Кама» с идиотским радиусом колеса. Когда человек едет на продвинутом байке, он имеет полное право мечтать, что однажды пересядет на какой-нибудь Q7 или A5. Не факт, что это произойдет, скорее всего – нет, но он имеет священное и неотъемлемое право мечтать об этом. А тот, кто едет на «Каме» – нет. Потому что на «Камах» ездят таджики-дворники. Я ничего не имею против таджиков, они убирают улицы в то время, пока все остальные на эти улицы гадят. Но я не верю и никогда не поверю, что таджик на ржавой «Каме» имеет какие-то шансы пересесть на А5. Такое возможно только в кино про миллионера из трущоб.
В общем, я увидел газетный киоск, и каждая газета, вывешенная на всеобщее обозрение, просто визжала, как свинья на бойне. Я не знал, что бумага может визжать, я думал, она все стерпит. Но не в этот раз, такогодаже она не смогла выдержать. Они все визжали об Азимуте.
Вы поймите, я только что думал, что я – одиночка на главной улице. Я думал, что меня причастили к какой-то мерзкой тайне, о которой никто не ведает, и только я… Не знаю, как сформулировать. Ну да, все просто: я думал, что никто кроме меня не посвящен. А оказалось – в курсе уже весь проклятый мир! В пять утра об этом знает уже вся планета, и даже архаичные киоски захлебываются типографской краской, собранной в буквы и предложения, визжащие об одном и том же. А я-то, дурак, только что чуть с ума не сошел от того, что казался самому себе единоличным носителем этого долбанного вируса.
Конечно, это глупо. В принципе, ну какая разница, верно? В свете всего, что уже случилось и происходило прямо на моих глазах. Но тогда я снова почувствовал себя кинутым. Обманутым. Все, что связано в моей памяти с Азимутом – сплошная череда обманов. Сначала он был с нами, с Разъемщиками, потом оказалось, что он уже не с нами, потом он дал то интервью, когда сказал, что никогда с нами и не был, что никогда не верил в наше движение, а разъем вшил просто по приколу. Типа пирсинга… Просто прогулялся в грязных ботинках по нашей мечте. Ну да, он оказался прав в конечном итоге, он почти всегда оказывался прав, этот ублюдок, но тогда это был удар в спину, а такие вещи трудно забыть. Они просто…
До работы я долетаю минут за десять. Даже обидно, что так мало времени ушло на игру в догонялки, подрезания, перестроения «из-под бампера» и прочие издевательства над ПДД. Но у каждой медали есть обратная сторона; и в случае с машинами вроде XK R это, безусловно, быстрота достижения любого (будь то хоть Магадан) пункта назначения, мешающая растянуть удовольствие.
Я выключаю двигатель. Серебристый круглый тумблер, переключающий режимы коробки, бесшумно утопает в консоли между сиденьями. Несколько секунд я ищу ручник – пока не понимаю, что им является аккуратный округлый рычажок в той же консоли, по форме напоминающий открыватель для бутылок. Полу Хёрли не откажешь в креативности и фантазии, я должен это признать. При всех его недостатках.
И тут, когда я пытаюсь вылезти из этого чуда на свет божий, меня пронзает адская боль. Хватаюсь за крышу «Яги» и с полминуты стою не двигаясь, словно прилипший. Я сразу почувствовал, что в «Яге» мне с моими ста восьмьюдесятью девятью сантиметрами роста слегка тесновато, и задние детские сидения я бы на месте Хёрли и сотоварищей убрал к чертям – все равно это тачка для съема девок, а не для благообразных путешествий с семьей. Но не думал, что меня так заклинит. Увы, тут ничего не попишешь. Три грыжи позвоночника бесследно не проходят, хоть врачи и говорят, что со временем они перетираются, сползают вдоль позвоночного столба вниз и оседают в области копчика. Кроме того, работа автожурналиста подразумевает, что большую часть жизни тебе приходится сидеть – то за рулем, то за компьютером. За все это я плачу такими вот убийственными прострелами в пояснице, в которых самое гадкое – то, что они всегда неожиданны.
– Когда-нибудь твоя спина тебя убьет, – раздается сзади раздражающе веселый голос Эрика Пророкова, изможденного крепкими напитками субтильного человечка из эротического журнала «Гедонист», редакция которого заседает через пару комнат от нашей. Благодаря этому соседству я знаю слова типа Pal Zileri, на твердую четверку разбираюсь в женском нижнем белье и премиальном парфюме, а также владею набором чуждых автожурналисту клише вроде «Roberto Cavalli – на самом деле одежда для геев». С помощью таких фраз можно косить под продвинутого на тусовке хипстеров.
Пророков занимает в «Гедонисте» второразрядную редакторскую должность; он знаменит тем, что все время пьет, трахается с моделями и шутит. Главной шуткой его жизни было назвать сына Ильей. Впрочем, его родители также отличились остроумием, в конце двадцатого века назвав сына Эрастом.
– Тебе бы только прикалываться, Пороков. – Я с трудом разгибаюсь и теперь уже могу наконец захлопнуть отполированную дверь «Яги». Первую букву «р» в фамилии Эрика я пропустил, конечно же, умышленно. Даже если бы он был Кузнецовым, Петровым или каким-нибудь Мамардашвили, такая кличка была бы на сто процентов оправданной.
– Слышал, твой друг вернулся? – подмигивает Эраст, заговорщицки толкнув меня под локоть, что в его понимании должно нас временно сблизить. – Карлсон, ёптэ.
– Слышал.
– Может, предложим ему пару треков? У тебя есть блат, а у меня – талант.
Как и многие глянцевые редакторы, Эрик время от времени диджеит в средней руки клубах. Поскольку диджеем, если это не диджей Азимут, может стать кто угодно, дирекция таких кабаков отбирает их по принципу принадлежности к чему-нибудь модному. Одно дело – написать в анонсе, что у тебя крутит вертушку некто-с-ником-который-никто-все-равно-не-запомнит, и совсем другое, когда это делает редактор «Гедониста».
– Не выйдет, Эраст-педераст. Он не брал ничьих левых треков.
За этим идиотским разговором мы минуем входные турникеты, приложив к ним магнитные пропуска, и замираем перед дверями на удивление тормознутого корпоративного лифта. Двери открываются, двери закрываются; реликтовый агрегат, который вот уже лет десять обещают заменить на новый, начинает натужный путь вверх, подрагивая на тросах и издавая заунывный кошачий вой.
– Ты очень невежлив по отношению ко мне, – шутит Эраст. – Если ты не прекратишь вести себя столь гнусно, я буду вынужден втоптать тебя в грязь.
– Хорошо, Эрик, – соглашаюсь я. – Ты мне скажешь, где прячется Азимут, а я за это покажу ему твой убогий сидюк. А если повезет, то и вовсе приведу его в один из этих гадких кабачишек на твой сет. Вдруг он услышит и проникнется.
– Хм, это будет сложно, – вдруг серьезнеет Пороков. – Его уже ищут спецслужбы.
– Ну и что? Было бы странно, если б не искали.
– А то, что найти не могут. Где уж мне-то?
Когда-то Эрик, пока не деградировал до профнепригодности, работал в «Коммерсанте», откуда его выгнали за вопиющее даже по васильевским меркам пьянство и постоянные срывы всего, что только можно сорвать в периодическом издании. С тех времен у него остался какой-то инсайд в онистских кругах, с которым он до сих пор периодически общается. Специфика его нынешней работы такова, что ему вряд ли когда-нибудь понадобятся информаторы из числа силовиков; но я подозреваю, что ситуация слегка изменилась. Я не без оснований предполагаю, что Эрик, как человек трусливый и по жизни конформист, отрабатывает долги и платит людям добром за добро; поэтому в случае возникновения опасности антиправительственной публикации он, например, обязан вовремя поставить в известность старших товарищей, чтобы те успели воспрепятствовать экстремизму и розжигу розни. В журналах типа «Гедониста», правда, ничего политического не может быть априори; но вдруг решат изменить концепцию или, к примеру, ввернуть неправильную шутку.