А Нико сидела в стороне. Прислонилась к стене, слушала нас, выпивала, когда наливали, отвечала, когда спрашивали, но в основном молчала. Не уверен, что ей было интересно все это революционное барахло.
В тот вечер бухой Азимут с пеной у рта доказывал всем нам, что понятие «всеобщее» – туфта. Он говорил, что всеобщим может быть только страх. А мы, разумеется, верили в другое, мы верили в то, что качественно иной уровень развития технологий приведет к мутациям человеческого сознания. Вся эта ерунда с открытой информацией и доступными знаниями… Понимаете? Как показала история, Азимут оказался прав, а мы – нет. На самом деле в большинстве случаев все, что говорил Азимут, оказывалось правдой. Потому что он был умнее любого из нас. И раньше других перестал сам себе врать. Я признаю это. Собственно, поэтому я никогда и не верил в него как в мессию. Именно потому, что вирусы идеализма, бескорыстия и веры в человека никогда его не брали. У него был великолепный иммунитет.
А тогда он говорил, что если технологии, информация, знания будут доступны всем, то это ничего не изменит, потому что люди в большинстве своем мудаки. Они много говорят о движении вперед, но сами двигаться вперед согласны только на буксире. И тут он опять оказался прав, конечно. Никто не хочет быть ледоколом за пределами своей квартиры. Азимут говорил, что этот мир живет по закону комикса, и если кто-то что-то хочет изменить, у него есть только один шанс – стать суперзлодеем или супергероем. Но лучше все-таки суперзлодеем. Потому что их боятся, а страх – объединяет. Все общественные институты – религия, законодательство, мораль, экономика, – построены на этом принципе. Нигде не говорится – делай так, потому что это хорошо. Везде говорится – не делай так, иначе будет плохо, мы тебя посадим, оторвем тебе руки, ты станешь наркоманом-дебилом или отцом многодетного семейства. Мы все у тебя отнимем или подарим трехкомнатную квартиру, мы в любом случае найдем, как тебя достать. Но на всякий случай мы подстраховались, и если не справимся сами, тебя накажет Бог.
Все остальные правила и законы – не универсальны. Потому что не подпитываются страхом. Людям это не нравится, но людям никогда не нравилась правда. Так он говорил…
И он не ошибся. Азимут все правильно тогда расписал. Любовь. Братство. Бескорыстие. Все это – как понос. Он может быть сильным, но он рано или поздно проходит. А зло, ненависть, шкурничество, страх – они никуда не уходят, они всегда здесь. Как перхоть. Она всегда есть, просто она может быть такой маленькой, что ее не видно, и тогда кажется, что ее нет.
Нико слушала и молчала. А потом мы все дико разругались и Азимут сказал, что пошло оно все, что мы кухонные слабаки и никогда ничего реально не сделаем. Встал, повернулся к ней и сказал, что она может уйти с ним. Я думал, что завалю его прямо там, возьму за волосы и буду метелить по полу, пока он не перестанет дышать! При этом, конечно, я и пальцем не пошевелил.
Но она осталась.
И ушла со мной. Уже под утро. Я до сих пор не знаю, почему, я точно тогда не был волнорезом. Да и никогда не был, по крайней мере сознательно. А случайности здесь не прокатывают.
Нико ушла со мной, но ничего не было. Я проводил ее до дома, мы шли по Москве, о чем-то говорили. Ну, как это обычно бывает. Потом она сказала – звони.
Вот и все.
Хотите посмеяться? Я так и не позвонил. Почему? Да потому что она была – Нико! Она была… Совершенной, наверное. Не из этой грязи, понимаете? Она была из света, из музыки, из радости, из хороших предчувствий. Но не из грязи! И мне казалось, что у меня нет и не может быть доступа туда, где существовала она. И вот в этом оказался прав уже я. Только не сразу это понял окончательно. Мне на это понадобилось много лет.
Через два месяца мы дописали свой манифест. Еще через полгода легли под нож Героняна. В октябре. А в марте следующего года я написал книгу.
И вот тогда она пришла. Сама. Без звонка, просто пришла ко мне с вещами и осталась. Она же всегда так поступала, да? Просто приходила и оставалась. И уходила так же. Просто уходила.
Всегда навстречу волне. Нико, словно эти фигуры на бушпритах кораблей. Не она рубила волны, но любой ледокол – просто железная болванка без такой фигуры на бушприте, просто… железная болванка с выжженным мозгом.
И если вы спросите меня теперь, много лет спустя, в чем…
Странно, но меня, несмотря на сермяжную праведность приземленной картины, наблюдаемой по мере продвижения в глубь мусульманской локалки, вдруг начинают скрести предательские чертики из прошлой наивной жизни. Art Naïve, давайте назовем это так. Знаете, есть такая высоколобая хипповская теория, что мир таков и только таков, каким мы его видим? Я понимаю, все переболели этим в детстве, с первой накуркой и ранним подростковым сексом. Но вдруг о людях и впрямь надо думать лучше? Ведь, черт возьми – посмотри, парень! – в радиусе многих метров вокруг тебя, всюду, куда долетает взгляд, – нигде нет ни одного хотя бы условно хорошего человека: все только врут, стреляют, взрывают и ненавидят друг друга.
Все те люди, с которыми ты когда-то братался, обнимался на концертах Азимовича. Тогда среди твоих друзей были и муслимы, и журналисты советского телевидения, и даже пара-тройка служивых. Изменились ли они с тех пор? Да черта с два. Просто ты стал взрослым, прошел эту чертову войну и теперь, на свою беду, все про всех знаешь. Так зачем тебе, спрашивается, тогда нужен Азимович? Думаешь снова стать моложе? Хочешь совершить бартерный обмен семьи, выброшенной на ветер в качестве балласта, на вновь обретенную способность резонировать с людьми и видеть в них только хорошее? Или ты, дурилка картонная, надеешься, что придет добрый волшебник, взмахнет палочкой и снова сделает мир милым и многообещающим, каким он выглядел двенадцать лет назад в окуляр подзорной трубы на Эйфелевой башне?
По логике получается, что мне ничего не светит, поскольку каждая из трех опций глупее самого глупого бреда, когда-либо несомого в состоянии белой горячки пьяным Жориным. Но вы не понимаете.
Дело в том, что мне нужно чудо. И я отдам за него все, что имею – даже если не нажил ничего, кроме жены и ребенка.
Чудо в обмен на апостольство. Только так.
Меньше он не возьмет.
А колонна меж тем останавливается – ну вы только подумайте – в ста метрах от жилища Равиля. И я, конечно же, ни разу не удивлен. Еще в момент божественного откровения от прикуривающего Николая Кацураниса я понял, чем закончится мой вояж: ничем. Я вытащил не ту карту. Двигался слишком медленно, не опередил онистов. Все ведь изначально зависело только от одного фактора: кто доберется до Азимовича первым. Выпало не мне – так лег расклад. Поди, не на «Яге» ехал.
Потому теперь мой интерес лишь в одном: понять, сцапали они Азимовича или нет. И здесь я, похоже, остался в выигрыше. Ибо тот печальный факт, что операция провалена, заметен издалека, еще на подступах. По хмурым лицам силовиков, словно бы разом превратившихся из мужей тертых и матерых в школьников с картины советского художника Ф.Ф. Решетникова «Опять двойка». По властному, но бессильному и истеричному мату офицерья, доносящемуся из раций чуть ли не на той же громкости, что и пущенные по второму кругу репродукторные увещевания Насруллы. Служивым можно лишь посочувствовать: они завалили четверых человек из своих же ради химеры, фантома и пустышки; придется отчитаться. Бинго, Азимович: ты в очередной раз обвел глуповатых онистов вокруг пальца.
А теперь объясни, зачем ты привел сюда меня. Ведь я мог бы – нужное подчеркнуть: упереться плавательными очками в свежезаваренные прутья решетки на южном берегу Москвы-реки; быть спакованным федералами на выходе из люка за компанию с аборигенами; получить по голове шальной бутылкой с коктейлем Молотова; отправиться в КПЗ до выяснения обстоятельств по капризной прихоти любого ефрейтора, невзлюбившего мое лицо; и далее по списку. Раз всего этого не произошло и я почти беспрепятственно доковылял до пункта назначения, – значит, я должен что-нибудь здесь увидеть.