Скажу только, что когда начали стрелять и поднялась волна человеческого визга, я втопил еще быстрее, и именно это спасло мне жизнь. За спиной, в метре от моей сжатой от страха задницы пронеслось, снеся забор, что-то большое, темное, грохочущее, а потом врезалось в стену здания. Накатила волна жáра и запаха паленного мяса. Я заорал, перевернулся на спину и продолжал ползти, отталкиваясь локтями. А вставший на дыбы БТР со снесенной башней и вывалившимся наружу горящим солдатом медленно оседал, оставляя в кирпичной стене глубокие борозды.
И вот тогда я встал, подобрал свое отяжелевшее за последние годы тело и побежал.
Сколько я не бегал? Пять, шесть лет? Какая разница!? Я побежал.
И я несся по практически уже незнакомым районам Москвы, выцепляя случайные элементы прошлого, которые давали мне хоть какое-то ощущение местности. Бежал и бежал, хрипел, плевался легкими, хватался за бок, едва не падал. Это, уважаемые, называется паника. Никогда за всю вашу гребанную войну у меня не было приступов паники! Но я расслабился, я поверил в то, что мне больше никогда не придется уносить задницу из-под горящего БТРа. А оказалось – вот оно, всегда было тут, никуда не уходило, даже не особенно пряталось. Просто поверить было приятно. И когда я почувствовал снова запах паленого человеческого мяса, меня размазало паникой, вынесло за рамки всю цивилизацию, воспитание, веру в людей и чем там еще перегружено наше «я». Осталась только паника и внутренний джипиэрэс, выцепляющий в странно изменившемся, скорее даже трансформировавшемся пространстве признаки знакомого когда-то города.
Таким образом я оказался в районе платформы ЗИЛ, где одно время мне часто приходилось бывать. Здесь, через дорогу от Даниловской мануфактуры, в здании которой сегодня располагается Информационный центр Имама России и Центральное исламское телевидение, стоит старый дом сталинского ампира. Внутри характерный внеконфессиональный двор-колодец. А посреди этого двора – малозаметная будка, что-то среднее между общественным туалетом и трансформаторной. Это вход в бомбоубежище, а известен он мне потому, что в этом бомбоубежище когда-то была репетиционная база, на которой играли почти все мои друзья-музыканты. И неприступная стальная дверь легко открывается, если просунуть руку в триплекс слева и потянуть за ржавую проволоку. Эту ржавую проволоку никто и никогда не снимет, она будет висеть вечно, она будет висеть даже тогда, когда человечества не станет и некому будет ее снять. Потому что ключей от дверного замка вот уже тридцать-сорок лет никто не видел, а для того чтобы поставить новый замок на этого монстра понадобится отдельный металлургический комбинат и пара тонн тротила. Короче, уже с ушедшими в ноль зрачками и сердцем, колотящимся в кадыке, я открыл дверь бомбоубежища и ссыпался вниз по щербатой бетонной лестнице.
Что было в следующие полчаса, я не знаю. Я полностью выпал из реальности и погрузился в мир боли. Болели легкие, спина, ноги, руки, раскалывалась голова, болели даже глаза. Я лежал на влажном бетоне внизу, в запахе плесени и застоявшейся воды, и все, чем я был на тот момент, посылало в мозг болевые сигналы. То же самое испытывает наркоман во время ломки. Пытаясь найти причину дисфункции организма, мозг рассылает диагностирующие сигналы. Но они каждый раз возвращаются, сообщая, что все ОК, мы ничем радикально опасным не болеем. И сбитый с толку мозг начинает воспринимать любой сигнал как сигнал боли. Вот только в отличие от наркомана, меня в течении часа размазало по стене взрывной волной, едва не раздавило потерявшим управлением БТРом, я пробежал не останавливаясь несколько километров и чуть не сошел с ума от страха. Другими словами, в том, что я испытывал, было минимум психосоматики и максимум натуральной, физической, животной боли.
Когда я смог заставить себя пошевелиться, я поднялся к двери, встал под триплексом и позвонил Марату.
Голос моего друга изменился. Изменился только так, как бывает у человека, на глазах которого развернулось что-то страшное. Он не мог приехать сразу, всех инженеров отправили на стену забивать брешь. Так что мне пришлось провести еще полтора часа в холодном сыром подвале, дожидаясь, когда наверху закончится глобальный кипеш.
Я плохо представлял себе ситуацию и масштабы происходящего. Но одно я знал точно: в случившемся виноват только один человек. Единственный, кто мог двумя строчками в газете перевернуть ставшей обыденной жизнь расколотого стенами города, забросив в него щедрой горстью боль, страх, запах горящего мяса и солнечные зайчики на отстрелянных гильзах.
Я сидел в подвале и думал – что же ты делаешь, сука. Что же ты думаешь о себе, если…
Моя замоскворецкая миссия, надо думать, на этом закончена; сейчас главное – как можно быстрее уносить отсюда ноги. У безоружного русского есть весьма условный шанс дойти от Новокузнецкой до Обводного канала в день, подобный сегодняшнему. Но я уже точно знаю, что сегодня я ведом – а потому, целиком и полностью вверившись ведущему, иду по улицам не скрываясь. Так, как я гулял по ним двенадцать лет назад, слоняясь счастливым и беззаботным по моему (тогда еще моему) родному городу и слушая Болотные, Ордынские и Пятницкие проповеди городского сумасшедшего, фрика по имени Златан Азимович.
Странно, но улицы с тех пор изменились не так сильно, как можно было ожидать. Если, конечно, не считать минаретов, нависающих над покатыми крышами малоэтажной застройки вместо некогда изобиловавших здесь церковных шпилей. Не считать их трудно, согласен; но речь не о том. Просто сами улицы, вопреки представлениям оставшихся по ту сторону колючей проволоки, не покрылись ишачьим дерьмом и не увешались по обе стороны бухарскими коврами. Дворянские особняки не сменились глиняными мазанками и вайнахскими башенками из горного камня. Да, кое-где прямо на улицах стоят развалы, которые раньше запретили бы как портящие исторический облик района: фрукты-овощи, специи, семечки, семечки, еще раз семечки, кальяны, курительные смеси, молельные коврики и, подозреваю, неплохой выбор дури, готовый посоперничать с амстердамским. Но это частности; в принципе же и в христианской локалке, и в свободной зоне развалы точь-в-точь такие же, сирые и убогие. Равно как и сами улицы, и коммерческие ларьки, и наползающие друг на друга аляповатые дешевые вывески, и палатки с приготовленной грязными руками приезжего неумехи дрянью, предлагаемой в качестве фастфуда. Квинтэссенция всего плохого, что вкладывают в понятие «азиатчина». В этом смысле мы вовсе не так далеко ушли от советских братьев из Всесоюзной уммы, как нам хотелось бы. Европейцы, блин.
Именно за этими раздумьями я попадаю в весьма щекотливую ситуацию. Уже почти на выходе из милого проходного дворика на Пятницкую я слышу приближающиеся звуки стрельбы, а мгновение спустя в арку – то есть, прямо мне навстречу – на скорости дрегстера влетает пассионарный таджик с автоматом, отстреливающийся от невидимых мне преследователей. Тот факт, что моджахед отстреливается, меня спасает: таджик смотрит не на меня, он смотрит назад. Мгновения, пока он не повернул голову по ходу движения, мне хватает, чтобы метнуться к стене. Но она предательски гладка, спрятаться некуда; у меня есть около пары секунд (пока таджик
не вбежал из арки во двор), чтобы придумать, как остаться в живых.
Что бы вы сделали на моем месте? Я успел рассмотреть два варианта: либо распластаться по стенке в позе «хэнде хох», понадеявшись на милосердие врага, либо, следуя инстинкту, так и не атрофировавшемуся со времен войны, попытаться замочить противника с помощью подручных средств. Я успел поднять с земли камень, метнуть его из-за угла в висок набежавшего таджика и лишь после этого распластаться по стенке в позе «хэнде хох».
На этот раз я не промахиваюсь. Воин Аллаха подкошенным кулем обрушается оземь. Тринадцатый? Узнать не успею: тело практически сразу же получает контрольный в голову, а меня окружают и берут на мушку одновременно несколько федералов.