– Как думаешь, это он?
А я ответил:
– Не знаю.
Но я соврал.
Потому что пока мы ехали, я вспомнил о «макаре» у меня в кармане. И понял, что именно должен сделать. Но ведь Марату и так пришлось туго в это страшное утро, и я соврал. Не для того, чтобы что-то скрыть, а для того, чтобы дать ему время для передышки. Парню нужно было перевести дыхание. Моему другу нужно было перевести дыхание.
Нас не обыскивали на выезде. Там было не до того. Машины шли в обе стороны сплошным потоком: военные грузовики, ментовские автозаки, машины скорой помощи, рейсовые автобусы без номеров, забитые камуфлированными толпами.
Мы попрощались у ворот КПП, и я пошел пешком через мост. Я шел и думал, где же мне найти его? Где мне искать Азимута? Я ведь должен был сделать это быстро. До того, как он снова станет тем, кем был когда-то. Богом? Ну, пусть так, какая разница. Но я-то должен был найти Азимута, пока он еще оставался человеком.
Найти и убить.
И я знал, что в этот раз смогу и не остановлюсь. Я найду и убью его, чем бы это ни кончилось для меня. Чего бы это ни стоило всем остальным. Пора закончить эту затянувшуюся историю. Пока у меня еще есть силы. Пока я снова не стал тем, кем был всегда. Сдувшимся лузером, живущим в собственном бункере, откинутым на платформу взрывной волной музыки Азимута, которую сам я так и не услышал.
Пока у меня есть пистолет и шесть патронов. За все. За свою слабость. За растоптанный Манифест Разъемщиков. За Нико. За то, что ему поверили, а мне нет. За то, что он сделал с миром. И за простреленную машину Марата. Шесть пуль. Мне хватит. Должно хватить.
Я должен был найти его. Найти и…
Пороков уже в нашем отсеке, я так и знал. Кинул зад на милый редакционный диван, опять осквернив его. Что самое обидное, так это невозможность что-либо изменить: уж так вышло, что топ-начальство всего издательского дома именно в нашей редакции расположило огромный фиолетовый диван, доставшийся ему в качестве бонуса при оптовой закупке какого-то более значимого офисного ширпотреба в магазине «Шатура мебель».
Посему имеем удручающий факт: редакций на этаже много, а диван – один. И переговорный столик с прозрачной столешницей, некогда изящной, а ныне низведенной до уровня обычной офисной банальности вековыми разводами водки, виски, коньяка и менее крепких напитков, – этот столик, который стоит у дивана, он тоже один.
Под левой рукой Порокова (а он левша) болтается, как обычно, пузырь чего-то стойкого, коричневатого и явно крепкого. Кажется, что напиток, похожий на вискарь, прикреплен к его загребущей клешне. О силе моей ненависти к Порокову говорит один многозначительный факт: я не люблю его, даже когда он разливает виски.
– Ааааа, а вот и Алекс Дёнко! – орет Пороков, переводя разливающую длань в нейтральное положение, стоит мне появиться в общем коридоре в поле его подслеповатого уже зрения. – Иди сюда, скотина!
Модное достоинство нашего офиса – прозрачные стены, стилистика Open Space. Они же – его беда. Топ-менеджеры пытаются внушить вам мысль, что это вроде как вас всех сближает; на деле же предназначение таких новомодных вещей везде одинаково: никто не уйдет незамеченным. Меня вот, например, заметил Эраст. Человек, внимание которого мне сейчас нужно меньше всего на свете.
– Дёнко!!?? – кричит, по-шутовски смеясь, Пороков, как только я равняюсь со стеклянной стеной. – Дёнко, блядь!!??
Вот один из немногих моментов, когда мне хочется снова начать курить. Я не делал этого уже больше двух лет, но здесь как раз тот случай, когда надо взять тугую, самую кондовую и харизматичную «Яву», выкурить ее до рвоты, до оплавленного фильтра и сипа в отравленных легких, зная, что потом перевернешься в гробу, даже если жив, и закашляешься опять-таки до чертовой рвоты... Замкнутый круг, верно? И все лишь для того, чтобы стильно, как герои старых видеофильмов, разбитные парни вроде Клинта Иствуда, выпустить дым в лицо подонка и, выдержав паузу Станиславского, заявить: «Пошел на хуй».
Но ни сигареты, ни харизмы Иствуда, ни времени на паузу Станиславского у меня нет; поэтому я просто говорю ему:
– Пошел на хуй!
Он под одобрительный гомон сгрудившейся вокруг стола сизоносой гвардии – сборной солянки из редакционных пьяниц всего издательского дома, ветеранов многолетней войны с собственной печенью – что-то кричит мне в спину, какие-то хмельные колкости. Решаю не размениваться и отделываюсь средним пальцем, высоко поднятым над головой.
Посиделки за фиолетовым диваном – вещь для нас привычная. В изательском доме контролируют время, проведенное сотрудниками на работе, по данным входных турникетов. Объявляют выговор за незаключение соглашения об использовании образа с ямайским травокуром, которого ты сфотографировал в отпуске на айфон и поместил размером 1/32 полосы для иллюстрации репортажа в глянце. Заставляют заводить каждую авторскую работу в электронную систему с лексиконом Эллочки Людоедки, не принимающую никаких фраз, кроме пары десятков строго определенных. Требуют объяснительные по поводу необоснованного отсутствия в офисе в течение двух и более часов. Но при этом разрешают пить, курить и нюхать на рабочем месте ровно столько, сколько тебе необходимо для соблюдения всех вышеперечисленных правил.
Разумеется, это разрешение не отлито в граните в уставе компании. Здесь скорее действует принцип «не спрашивай, не говори», как в случае с гомосексуалистами в американской армии. И все же этот подход всегда был для меня загадкой. Но загадкой, конечно же, приятной – из тех, которые даже не хочется разгадывать, чтоб не нарушать сложившийся ход вещей.
Разливают всегда в пластиковые стаканы. То, что сотрудники глянцевых журналов якобы все эстеты и бухают только из хрустальных стопок, отставив мизинцы, – шаблон и стереотип. Да, в профессии есть Усков, Долецкая или какой-нибудь Филипп Бахтин, которым распитие из пластика за оплеванным столиком покоробило бы, наверное, статус. Но подобные персонажи – один-два процента столичного глянца. Остальные получают намного меньше, чем хотят показать, и кокаин с золотых стульчаков разнюхивают куда как реже, чем грязные спиды с обложки очередной новинки Пелевина. Купюры при этом они используют сторублевые, а не пятитысячные; и да, да, они не чураются делить простые земные радости с нами – автожурналистами, среди пишущей братии считающимися чем-то вроде квалифицированных грузчиков. (На низшей ступени нашей профессиональной эволюции копошатся существа наподобие редакторов журнала «Дом-2», которые пишут с ошибками на уровне школьного сочинения; затем следует вселенская гвардия желтушников и лизоблюдов из «журналов о знаменитостях», коим воситину несть числа; ну а следующими, где-то в одних рядах и в унисон со спортивными репортерами, идем мы – добротные, надежные и простые, как конструкция джипа «Ленд Ровер Дефендер»).
Конечно, глянцевые люди вроде Порокова с той же частотой, что и по-настоящему гламурные персонажи, получают и приглашения на светские рауты, и клиентские подарки стоимостью в прожиточный минимум и выше. Но денег за это им платят на несколько порядков меньше, чем трендсеттерам рынка. Потому что есть глыбы, а есть обслуживающий персонал – не только в глянце, везде. Отсюда и пластиковые стаканы, и, если смотреть шире, общая непритязательность мировоззрения.
Прошествовав к рабочему месту, обновляю пароль, открываю первый попавшийся файл и демонстративно утыкаюсь в ворох распечаток с правками, щедро наваленный корректорами за время моего отсутствия. Девочки сегодня не поскупились – такой кипой можно протопить хорошую русскую баню; впрочем, у меня задача абсолютно иная: мне нужно сделать от одного (если повезет) до двадцати – тридцати (если повезет, но меньше) звонков разным людям не с мобильного и не с офисного телефона. И где еще это можно осуществить, как не в крупной компании о трех сотнях сотрудников, с четвертью из которых у меня сложились отношения, позволяющие стрельнуть трубу на звонок – другой. Затем я и здесь, собственно.
Незаметно для сидящих на фиолетовом диване достаю из карманов составные части мобильника, вставляю батарею. На всякий пожарный я не стал делать это в пути: не найти «Ягу» за несколько часов онисты не могли, это понятно, но береженого Бог бережет. На покореженном мониторе под стандартную мелодию Nokia две нежных, позитивных и безволосых унисекс-руки пожимают друг друга и, распавшись на пиксели, растворяются, уступив место заставке. Трехлетний Стас на качелях, замерших в верхней мертвой точке; на лице – невинный экстатический восторг. Снято недели за две до начала той осени. Последние золотые деньки, когда все еще было по-другому… Но стоп, стоп. Они еще вернутся.