– Привет, пап! А вот ты знаешь? вот знаешь, мы только что отрепетировали представление к празднику осени. Мне дали роль кума Тыквы, представляешь? Хочешь,
расскажу слова?
– Давай.
– Вот… ну.
Следует пауза, перемежаемая типовыми детскими «ммм, ох, эх, ээээ…» и прочими незадачливыми междометиями. Как назло, именно в этот момент пьющие начинают обильно материться: они тащат размякшего до состояния медузы Толю Болдырева спать в фотостудию, а Толя не несется – выскальзывает из рук, выпадает на пол и тоже матерится. Я понимаю, что ребенка не отгородишь от прозы жизни, но все же предпочитаю, чтобы он узнавал крылатые русские выражения не во время телефонного разговора с отцом. Спешно начинаю нести абы что, лишь бы заглушить пьющих:
– Так-так-так, кто-то что-то забыл! Я знаю одного маленького мальчика по имени Забудька. Может, ты…
– Нет-нет-нет, папка! Нет! Сейчас!
Я практически вижу, как на другом конце провода морщится Стасов лоб. Слава Богу, акулы бухла уже в фотостудии, через дверь их не слышно, и теперь пауза весьма кстати: хоть я и знал, что «амброзия поможет», но в цейтноте так и не нашел времени отправить уже начавший портиться Ballentine’s по надлежащему адресу, то бишь внутрь себя. К моменту, когда полностью вкушенная, прогнанная по всем закоулкам ротовой полости и правильно прочувствованная жидкость сползает в желудок (а параллельно обнаруживается, что кока-кола успела выдохнуться до состояния теплой резиноподобной микстуры), – к этому самому моменту он как раз вспоминает слова:
– А, вот, вспомнил! Вот слушай: «Вот, наконец, пришла пора, / Без дома мне никак нельзя. / И мастер Виноградинка / Поможет мне, друзья».
Негусто, однако.
– И все? – спрашиваю, пытаясь сымитировать разочарование.
– Нет, там потом еще несколько раз надо говорить другие слова. Когда Тыква заканчивает строить дом, потом еще – когда его оттуда выгоняет синьор Помидор, чтобы поселить туда вместо него своего пса Мастино, и потом еще раз в конце, когда Чиполлино и его друзья выгоняют пса и возвращают дом обратно куму Тыкве. Но эти слова я еще не очень хорошо выучил. У меня пока не очень-то было на них время. Мария Ильинична написала их на бумажке, я вам с мамой дома покажу.
ФИО Стасовой воспитательницы всякий раз воздействует на меня веселящим газом, хоть и знакомы мы уже более двух лет. Верите вы или нет, но зовут ее Мария Ильинична Ульянова. Ее родителей, конечно, несколько оправдывает тот факт, что фамилия не девичья – она взяла ее по мужу. И все же мое индивидуальное неосознанное, как бы ни было мне за него неловко, уже третий год автоматически ставит эту весьма достойную даму на один шуточный уровень с Ильей Пророковым, сыном Эрика. Ничего не могу с собой поделать. «Как вы Yahoo! назовете, так оно и поплывет». Поэтому даже в разговоре с ребенком не удерживаюсь:
– А что говорит брат вашей Марии Ильиничны, Господин Мумия? Его уже выписали из Мавзолея?
И тут же бью себя по лбу, вспомнив, какие нехорошие ассоциации с мумиями возникли у Стаса несколькими часами раньше. Но, слава Богу, вспоминаю только я – не он.
– А-ха-ха-ха, папка, ну хватит шутить! – заливается Стас. Я уже как-то привык, но правда в том, что этот маленький парень – чуть ли не единственный, кто до сих пор смеется над моими шутками искренне. Остальные почему-то предпочитают юмор других, вот взять хотя бы редакционных алкашей: они сегодня весь вечер предпочитают тухлый стеб Порокова, например.
– Ладно, не буду. Так ты чего звонил?
– Уже неаку… нек… не-ак-ту-аль-но, папка, – отвечает он, по складам проговаривая новое сложное слово (а я не без удовлетворения отмечаю, что правильно он его не только произнес, но и употребил). – Просто я тогда немного скучал. Я сидел на физкультуре, все играли в футбол, а меня Петр Викторович опять не взял.
– Как так – опять не взял? Да что он… Черт.
Замолкаю осекшись, прижимая микрофон мобильника к щеке, чтобы не дать Стасу услышать удар кулака о столешницу: такой, что рука саднит, а вся кипа корректорских распечаток подпрыгивает, и расползается, и два или три листочка А3 – будущие странички журнала «Колеса» – съезжают с ее верха и цветным листопадом оседают на пол, с секунду переливаясь в воздухе радиаторными решетками, колесными дисками, движками и задней/передней оптикой; но он слышит, и проходящая мимо толстая стриптизерша Аня слышит, и алкаши, уже вернувшиеся из фотостудии, слышат: они вдруг на секунду замолкают, и вздрагивают, и перестают смеяться над очередной Эрастовой сальностью.
Петр Викторович, господин Никто. Детсадовский доходяга, физрук-ест-с-рук. Закончить с отличием инфиз, чтобы за шестнадцать тысяч в месяц обучать карапузов так называемой легкой атлетике (то бишь броскам мяча в кольцо диаметром полметра и возвышающееся на те же полметра от асфальта, фейковым советским упражнениям «три-четыре, сели-встали» и футболу, состоящему из одних пенальти).«I’m a looser, baby, so why don’t you kill me».И притом считать себя мужчиной, имеющим право что-то решать. Цирк с конями.
Но главное не в этом, а вот в чем: он ведь обещал. Он, сука, мне обещал. И снова наврал. В очередной, мать его, раз.
Мне никогда не свойственно было срывать внутреннюю агрессию на неудачниках. Наоборот, я считаю, что это большой и длинный, как язык Криса Такера, минус срывающему. Но иногда… а впрочем, ладно. Проехали.
– Я вашего Викторовича… – Я чуть было не бряцаю в трубку «на кол посажу и обвиню через суд в педофилии». Но, конечно же, вовремя осекаюсь. – Я с вашим Викторовичем еще поговорю. Он… Он! – И я снова бессильно, как карп хвостом по кухонной доске, бью кулаком по столу.
– Дёнко в гневе, – слышится сзади очередная шутка Эраста, поддержанная дюжиной тактично-трусливых вспрысков в ладошки. Я ее игнорирую. Глупый ублюдок, если бы твой куриный испитой мозг только мог понимать. Но где тебе, с твоими-то дешевыми диджей-сетами.
Однако стоп, стоп, стоп. Никакого нытья ты, петушок, от меня не дождешься. Ни ты, ни кто-либо другой. Идите на хуй, как сказал бы Клинт Иствуд, закуривая заказанную мне теперь сигарету. Пока все живы, рано сливать воду.
– Ну ладно, папка, – снова смеется на том конце провода Стас. – Петр Викторович просил передать тебе, чтобы ты не обижался. Что он помнит о том, что тебе обещал. Но просто у меня с утра пошла кровь из носу, пап. Прямо перед физкультурой. И Петр Викторович говорит, что не может дать мальчику, у которого кровь из носа, право играть с другими мальчиками в футбол. Потому что если я потом заболею серьезно, ему надо будет за это отвечать.
– Да, я знаю. Конечно. Петр Викторович помнит о том, что он мне обещал… А ведь он мне обещал много чего еще, сынок.
– Правда? Ну пап, а что он еще тебе обещал?
– Ну, например, он обещал подтянуться на турнике шестнадцать раз, когда мы с ним поспорили, кто из нас сильнее. Обязательно напомни ему в следующий раз на физкультуре, ладно?
– Конечно, пап! Неужели он подтянется столько же, сколько ты?
– Ну он же обещал. Значит, подтянется, а как же иначе?
Дай Бог, это ничтожество донесет свой колючий подбородок до перекладины раза три или четыре. Вот пусть теперь Стасик и проест ему плешь (которая, конечно же, в его тридцать лет уже блестит, и было бы странно, если бы у такого типажа ее не было), чтобы продемонстрировал свою силу. А он пусть попробует выкрутиться. Физкульт-привет, негодяй! Ведь если уж врать на тему того, что кто кому обещал,– тогда врать можно всем, правда? Ну, так вот и я немного соврал. Совсем чуть-чуть и совсем по-детски. А что я еще могу ему сделать?
Знаете, чего я никогда не мог понять в людях, даже когда был всепрощающим музыкантом? Вовсе не бицепсов толщиною с нитку, не подумайте. А – неспособности сказать другим людям «нет». Порою всем нам выпадает общаться с персонажами, загнанными в угол. Убитыми своими тараканами, заплаканными своими собственными проблемами. Вот именно им-то и надо уметь наиболее четко, бесповоротно и радикально говорить «нет». Даже если ты конченый физрук в не самом дорогом детсаду. Все же, хочешь – не хочешь, а наличие члена между ног обязывает тебя хотя бы иногда вести себя как мужчина. Не знаю, понимаете ли вы.
Ну да уж черт с ним, ладно. Черт с ним.
Услышав мои молитвы, Азимович делает так, что откуда-то издали, с периферии того, детсадовского конца провода, я слышу строгий голос Марии Ильиничны Ульяновой, созывающий подопечных то ли на полдник, то ли, скорее всего, на предвечернюю прогулку – слов не разобрать, но воспитательская решимость читается неукоснительно и ровно, сквозь все помехи. «Ну ладно, пап, пока!» – лаконично прощается Стас; пятилетние люди всегда могут быть необъяснимо (а иногда спасительно) для взрослых краткими – всего-то потому, что им еще не привиты комплексы хороших манер и правильного поведения.