В то утро, выскакивая из дома, я подумал: если они проносят за забор что угодно, почему бы им не провести когоугодно? Какая разница, товар или человек? В наше-то время. Так что я нашел ближайший таксофон и позвонил на один номер.
Так ведь надо говорить, да? «Один номер». Черт, я как будто рассказываю историю, случившуюся где-то на границе с Мексикой. Надо еще вставлять фразы типа: «Послушай меня, сынок», – и изредка сплевывать жеванным табаком в пыль у автостоянки дальнобойщиков, точно под ржавым плакатом «Кока-Колы». Это все их прозвище, долбанное «Эль Лобо». Да они и выглядят так же. Клянусь! Одинаковые синие джинсы, одинаковые остроносые ботинки и одинаковые белые рубашки навыпуск. А еще у них красный «Файерберд» какого-то совсем уж семидесятого года на двоих. Представляете? Вот уж действительно незаметная машинка. Говорят, во время войны они обменяли ее у какого-то полевого командира на три патрона. Один в молоко, второй в грудь, и третий – контрольный. Эти двое уже тогда были вместе и сразу решили, что не станут принимать чью-либо сторону, а будут просто выживать. Они выжили и приобрели «Файерберд». Думаю, неплохой аргумент в пользу того, что они были правы.
Они и сейчас такие же – ни за кого. Сами за себя. Мне это нравится. Только у меня пороху не хватает так же жить. В отличие от них, такие слабаки, как я – не против всех, а за всех сразу. Это, может, и круто звучит – Махатма Ганди, «Грейтфул Дэд», Вудсток, – но вообще-то это фишка слабаков. Сильные делают в принципе то же самое, только руководствуясь другими причинами. И они вроде как и за всех, но на всякий случай барыжат на муслимовской локалке свининой, а на христианской – порнухой и марихуаной. При этом заметьте – никаких тяжелых наркотиков, только ганджа. Я их спросил как-то: почему? Ведь на коксе, героине, мете можно поднять значительно больше. А они мне сказали: «У Эль Лобо есть принципы, Эль Лобо хорошие люди». Может, им слова Клинт Иствуд пишет, не знаю…
В общем, позвонил я по одному телефону, и через сорок минут красный «Файерберд» подобрал меня на Пушкинской у театра «Эрмитаж». Как раз хватило времени добраться и найти местечковый банкомат. Эль Лобо Старший, тот, что с носом, вел, а Эль Лобо Младший, тот, что истинный ариец, общался. И все время, пока мы ехали по Нейтральной Зоне, в машине играла кассета Джонни Кэша. Понимаете? Нет, вы не понимаете. Я повторю. Кассета. Джонни. Кэша. Не диск. Кассета. А Folsom Prison Blues они прокрутили три раза. Нажимали кнопку, кассета визжала, а потом снова начинался один и тот же трек.
Три раза. Кассета Джонни Кэша. В долбанной, мать ее, Москве времен второго пришествия! Порою реальность абсурднее всего, что способен придумать человек.
Меня это отвлекло. В смысле – мне стало легче. Я перестал глотать сухие комки каждый раз, когда видел смеющееся лицо Азимута и вспоминал, зачем ищу этого парня. В какой-то момент мне начало казаться, что я, словно кошка, начну выблевывать эти куски, как шерсть, понимаете? Но Джонни Кэш меня отвлек. Серьезно, я ненавижу Джонни Кэша, я не могу понять, почему его слушают в СССР. Но, в общем, в этот раз я был ему благодарен. Я перестал глотать эти проклятые сухие комки. Абсурд вообще спасительная штука, лечит любой бэд-трип по реальности.
Потом мы остановились, и Старший Эль Лобо сказал: «Мы выйдем из машины и выкурим одну сигарету на двоих. За это время ты подумаешь и решишь окончательно, надо это тебе или нет. И если надо, то мы найдем все деньги на переднем сиденье». И они вышли.
Это было так смешно, знаете, такой крутой техасский Уокер с диким кавказским акцентом. Я чуть не рассмеялся ему в лицо, но удержался, потому что, как я уже писал выше, в лицо таким ребятам не смеются.
А потом… Потом я поднял глаза и увидел собственное лицо в зеркале заднего вида. Вот эти залысины, эту плешь. И сами волосы, не седые и не черные, черт его знает какие. Никакие. И щеки. Вы посмотрите, вот, – как у бульдога, и под глазами мешки. Понимаете? Не у крутого бульдога, грозной бойцовой собаки, а такого, типа французского хрипящего уродца на кривых ногах.
Я увидел старого человека. Даже не так: я увидел старого человека, который всегда был слабым, а теперь стал еще слабее. Потому что прожил довольно долгую и насыщенную ерундовыми событиями жизнь, а это, мать твою, требует времени и сил. Да… Это была не первая минута слабости, конечно, просто раньше меня не ставили перед фактом необходимости думать. Но Эль Лобо парни конкретные, и они курили, а сигарета тлела. Я подумал – а как это будет? Я увижу Азимута, такого же постаревшего. Ну, может, он будет выглядеть не так хреново, но он же все-таки человек, он постарел. Он тоже меня увидит. И, наверное – ну, вы помните, как он это делал – так усмехнется, в половину лица. И я, как всегда, подумаю: какого хрена, он улыбается мне или насмехается надо мной? Я точно так подумаю, потому что всегда так думал, а есть вещи, которые не меняются оттого, что ты стал похож на французского бульдога. И что, я вот просто подниму пушку и спущу курок? Возьму и вплавлю в его усмешку пулю?
Я что хочу сказать. Там, на мосту, когда я шел от муслимов, все было просто и ясно. Если бы я встретил Азимута там, я бы не задумывался. Но я прошел этот мост, понимаете? Так всегда получалось в моей жизни. Я все время проходил мосты, и всегда несвоевременно.
Но вот о чем еще я вспомнил. Когда Нико меня бросила, я почти нашел ее. Почти... Я узнал, у какой подруги она остановилась. Ну, там была одна, я даже имени ее не помню теперь. Это неважно. Так вот, пока я искал, все было просто: найти, вернуть, убедить. А когда нашел, я даже не позвонил. Понимаете? Отпустил. Позволил уйти. Прошел мост. И в следующий раз увидел ее уже под Азимутом.
Так вот, решимости, конечно, не прибавилось, какое там. Просто я достал деньги и положил на переднее пассажирское место. Потому что стыдно было смотреть в зеркало заднего вида. Я подумал: наверное, вот это и увидела однажды Нико. До залысин, до плеши, до бульдожьих щек. Слабака. И попытайся я ее вернуть тогда, все могло быть иначе. Даже если бы ничего не получилось, все равно, я бы попытался. Сделал бы все, что смог. А я не сделал и жил с этим…
Это унижает…
А потом вернулись Эль Лобо и больше ни о чем не спрашивали. Включили своего долбанного Джонни Кэша и поехали. А вокруг обливалась потом Москва, и каждый ее метр, пропитанный древностью и тоской, блеющий голосом повешенного на столбе Карамышевской набережной Гребенщикова, летел туда, где…
Гормонально неразвитый, обмазанный маслом комичный педераст – тупиковая ветвь в развитии человечества – пляшет пого по сцене, безуспешно пытаясь создать образ Пьеро и смехотворно потрясая вибрирующими рукавами в такт унылому креативу местного диджея. Последний никчемен примерно в той же степени, что и диджей Пороков; ну да к этому людям и не привыкать, после Азимута все диджеи стали такими же одинаковыми, каковыми были до него.
Клуб «Калина Москоу». Место, где камеры наружного и внутреннего видеонаблюдения пару недель назад столь эффектно зафиксировали амфетаминового мачо Воротынцева в обществе недоброй славы светской бляди, помните? А сегодня они же фиксируют здесь меня – в обществе одной из самых красивых блядей, которых я встречал в своей жизни. Смотрите, завидуйте! – и все, я замечаю, действительно смотрят и завидуют. Реальный третий, и реальный свой. И реальные губы, как у молодой Анжелины в фильме «Хакеры».
– Просто я … фыттытытв… конечно… фыттьолоал… тттыт… – шепелявит леди Совершенство, перебиваемая звуками дрянного сета гомосека-Пьеро, ну или диджея, который создал этот сет специально под танец гомосека-Пьеро, или он сделал сет сам по себе, а гомосек создал танец уже на основе готового продукта, – мне без разницы. Как бы то ни было, все эти педерастические инсинуации заглушают красотку похлеще, чем советские глушилки в 70-х заглушали радиостанцию «Свобода».