Возможно, она даже собирала наклейки с Симбой, Налой, Тимоном и Пумбой, которых нужно было наклеивать на холодильник, если, конечно, не возражали мама с папой, тогда еще живые. Еще молодые, красивые и улыбающиеся под выученные ради ребенка непонятные слова – «Акуна матата»…
– Лин?
– Да?
– Ты в детстве смотрела мультик «Король-лев»?
– Нет, не смотрела. Ты к чему?
– Ни к чему. Продолжай.
– Рефкат был ранним ребенком, а я поздним, – продолжает шлюха. – Он был старше меня на семнадцать лет. Мы с ним очень любили друг друга, пока я была маленькой. Лет до пяти я вообще считала его кем-то типа второго папы. Но после всей этой истории с Азимутом что-то треснуло. Он как раз в тот момент и начал сходить с ума. Замыкаться в себе и в своем компьютере. Как бы тебе объяснить? у него глаза начали стекленеть, понимаешь, да? Сначала изредка, потом чаще, а потом я вообще забыла, какими были его настоящие глаза. Плачешь у него на коленях, говоришь, просишь совета, как в детстве… И тут вдруг осознаешь, что он, на самом деле, одной рукой тебя гладит по голове, а другой печатает на этом своем ноутбуке, выглядывает у тебя из-за плеча и печатает. Вводит какие-то буковки… И такие стеклянные глаза, как у робота. Смотрит ими на тебя и не видит. И с каждым разом это повторяется все чаще. А потом, уже после того, как папа с мамой погибли… а потом они сделались такими навсегда, его глаза, понимаешь?
Не понимаю. Извини, детка, но – не понимаю. Все это ушло далеко… чертовски далеко. Я уже забыл, как выглядят и ведут себя непризнанные гении; не обессудь. Хотя когда-то большинство моих знакомых смотрели на меня и окружающих именно такими – стеклянными, как у робота – глазами. По разным причинам – в основном связанным с наркотиками, но все-таки разным; и каждая из этих причин была по-своему прекрасной, веришь ты или нет… Но то было давно, с мудаковатой мудростью старика вдруг осознаю я. Просто долбанный, мать его, ужас как давно. Так что я не могу, я не буду объяснять это тебе, девочка. Зачем???
И я не объясняю. Я просто выкашливаю неожиданно пересохшим голосом:
– Продолжай.
И она продолжает (она бы и так продолжила):
– Я еще какое-то время ходила к нему, приносила продукты, навещала. Пыталась говорить… пока не осознала, что он вообще не понимает, о чем я. И… И тогда… Тогда ходить к нему перестала.
На щеках Лины через неплохую, почти элитную косметику проступает румянец, и мне кажется, что лицо куртизанки на пару секунд превращается в дивный призрак из прошлого, трогательный фантом. В кинохронику, снятую на любительскую камеру: без звука и с черными точками-запятыми на каждом кадре. В забытый всеми фильм, который сейчас даже не на чем посмотреть, потому как кинопроекторы «Русь» под любительские восьмимиллиметровые ленты еще в начале девяностых сняли с производства, а теперь так мир и вовсе безвозвратно перешел на цифру, – фильм о настоящей, неискупимой обиде маленькой девочки. О честном горе брошенного олененка (в детстве ни кошек, ни лошадей еще нет), каким я его запомнил двенадцать лет назад. Одного из лучших созданий Бога – какой бы пророк ни представлял его интересы на Земле в тот момент времени.
Но глюк длится недолго. Мне тридцать четыре, и я давно миновал возраст, когда шлюх воспринимаешь в романтическом флере. За годы разочарований в природе человечества я, к огромному своему сожалению, четко уяснил банальное, но верное: шлюха – это просто шлюха и никто более. Даже если когда-то она была маленькой девочкой.
– Это, конечно же, все из-за того эксперимента, я знаю, – разглагольствует шлюха и никто более, по шарам которой уже в общем-то неплохо вдарили пары «Вдовы Клико». – Он, несчастный дурак, вообще всю жизнь ставил на себе эксперименты. Но знаешь… еще до этого, до того, как он превратился в сомнамбулу… Он ведь довольно много заработал на этой своей книжке, ты в курсе? Ее перевели на десять или двенадцать языков, все время были какие-то допечатки, перепечатки, я не знаю. А я осталась одна, совсем одна… Он, взрослый и тогда еще не совсем сумасшедший человек, мог бы дать мне хотя бы пару копеек, ведь правильно? А он этого не сделал ни разу. Ни одного, сука, разу.
Она закуривает какую-то тонкую сигарету с белым фильтром – из тех, что расфасованы по квадратным, а не плоским, пачкам, стилизованным под парфюм, и стоят почти столько же. Все потихоньку становится на свои места: в обиде брошенного олененка нарисовался материальный аспект. Нельзя все-таки недооценивать прозу мира.
– Лина, – говорю ей, сжимая свободную от сигареты ладошку меж двух своих лап, – милая, дорогая девочка Лина, младшая сестренка бедолаги Бара. Где ты работаешь?
– Танцую, – отвечает, затягиваясь. Стандартный ответ клубной профурсетки. Иного я и не ожидал.
– А Бар… Рефкат… он что же… Могу я ему позвонить?
– Можешь. Но смысла в этом не будет. Он попросту не возьмет трубку. Да и не знаю я, остался ли у него до сих пор телефон. Зачем его оплачивать, если все равно не можешь ни с кем по нему говорить.
– Ты хочешь сказать, что он как бы не совсем здоров?
Она делано усмехается; ее улыбка кажется мне похожей на конвульсии больной и усохшей, но все никак не умирающей старухи. Так, словно вся Линина блядско-ангельская внешность – на самом деле продукт деятельности элитного пластического хирурга или злого гения-токсидермиста. Улыбается кукольная оболочка-суррогат, а внутри под кожей – восемьдесят пять лет сморщившегося цинизма, которому уже незачем жить, потому что он давно все про всех знает… Странное чувство.
– Я хочу сказать, Алекс, что мой брат – насквозь больной человек, аутист, полностью потерявший связь с миром и разучившийся даже вытирать собственную задницу. Единственное, что он способен делать – это печатать на ноутбуке. Насколько я понимаю, только этим он и занимается последние несколько лет. Круглые сутки, с утра и до утра. За ним кто-то ухаживает – какой-то его старый друг и какие-то социальные работники. Он живет вcвоей квартире, которую успел купить на гонорары за книгу до того, как окончательно поехал головой. Выходил он из нее последний раз, по-моему, года три назад. Вот все, что я о нем знаю… Ну и еще… и еще знаю, что жить ему осталось недолго. Врач сказал, разрушение мозговых клеток необратимо.
Меж тем за соседней стеной разгорается довольно интенсивная случка, и не реагировать на ее звуки становится все труднее. Парочка приматов, давеча припавших спьяну на нашу дверь, раззадорилась и резвится вовсю, перемежая всхлипы и вздохи с обкурочными смешками. Приходится признать невероятное, но очевидное: помимо экономии на шконках, правильный пацан Небойша, широкая сербская душа, не чужд и экономии на стенках. Все говорит о том, что король вечеринок не побрезговал опуститься до гипсокартона; это низводит секс в одном из лучших (по мнению критиков) клубов Москвы до стебного уровня студенческого общежития из «Двенадцати стульев». Однако же примечательно, что никто до сих пор об этом нигде не написал. Видимо, на ублажении журналистов Миятович, в отличие от стройматериалов, не экономил.
– Вот ведь отжигают люди, – констатирую, потому как совсем не замечать такого саундтрека было бы совсем уж по-интеллигентски, все равно что проигнорировать на званом английском ужине громкий метеоризм одного из гостей во время произнесения тоста. – Послушай, Лина… Твой брат, еще когда был нормальным, рассказывал тебе про Азимута?
Она затягивается, выдыхает терпкий дым и тушит обмусоленную помадой сигарету о пепельницу с красной ягодой и логотипом KALINA MOSCOW.
– Ну как же он мог не рассказывать мне про Азимута? Он рассказывал про него не только мне, но и вообще всем. Потому что Азимут его натурально бесил. Мой брат был единственным, кто никогда не велся на все эти разговоры о том, что якобы Азимут – это, типа, новый Христос. Наоборот, он всегда считал его полным мудаком. У него была куча баек про то, как Азимут опился одеколона с портвейном там-то, обкурился до комы в гостях у такого-то, упал пьяный в помойку, бегал по чьей-то даче с голой задницей, уснул на девушке, вырвал себе на новый свитер… Я серьезно, он даже при мне все это рассказывал, хотя в остальных случаях всегда берег мои уши и гадостей при ребенке не произносил. Но вот этих, про Азимовича, грязных баек у него были сотни. Он как будто специально собирал их. Я теперь думаю – возможно, он их вообще сочинял, чтобы опустить Азимута ну совсем уже ниже плинтуса.