– Ну это вряд ли, Лина. Поверь: этот мессия и вправду был несколько, ну, как тебе сказать… несколько в большей степени, чем остальные пророки, подвержен чисто земным слабостям. – На самом деле я и сам мог бы рассказать об Азимовиче добрую сотню подобных баек, но делать этого, конечно же, не буду: апостолы так не поступают. – Например, как-то раз его несли с какой-то тусовки пьяного в доску, а он вдруг открыл один глаз и заорал как резаный: «Я все могу терпеть, но это…»
– «Я хочу отлить!» – улыбается Лина, и это снова улыбка не шлюхи, но девчонки, которая искренне любит своего чокнутого братца и наизусть знает все глупые приколы из его такой же глупой молодости. – Его несли не с тусовки, а на тусовку. Он еще даже не успел дойти до вечеринки, а уже напился как сапожник. Причем нес его сам Рефкат.
Ну наконец-то. Азимович, дружище. Под аккомпанемент подходящей к апогею секс-баталии за гипсокартонной стеной я к исходу трудного дня получаю повод для пошловатого тоста:
– Давай выпьем, Лина, за воспоминания, которые заставляют нас улыбаться.
– Давай!
– ай! Ай! АААаааайййй! – вторит, скуля, осеменяемая дурилка из-за условной гипсостенки.
– Пусть нам всегда будет так же хорошо, как нашим соседям! – ору так, чтобы они услышали.
Мы чокаемся, а потом, дабы не ехать на ночь глядя к шизанутому глупцу со скукожившимся мозгом, я на всякий случай спрашиваю ее, не в курсе ли часом она, где проходила та самая тусовка. Но нет – она, к сожалению, не помнит; впрочем, если вдруг вспомнит, то обязательно мне позвонит. Оставляя ей визитку с кондовым советским логотипом журнала «Колеса», я чувствую себя частным сыщиком из книжек Эрла Стенли Гарднера или Микки Спиллейна. Помните, выходил такой трэш в семидесятые годы в серии «Современный американский детектив».
Я расплачиваюсь за выпивку. Количество декадентски подрыгивающихся тел в «Калине Москоу» к полуночи приближается к критическому, после которого следует стадия «не комильфо» и соответствующее отношение к клубу, сопровождающееся переводом последнего на пару позиций вниз в табели о рангах. Небойша Миятович меня вообще разочаровал. Впрочем, не могу сказать, что я когда-либо был очарован местами общественного самозабвения, созданными для позитивной ассимиляции человека с обезьяной. Война ничему не научила людей. Держу пари, каждая из этих трясущих чреслами рептилий на ней потеряла не одного близкого; но серьезнее от этого никто из них не стал. Они по-прежнему платят немалые деньги за возможность оскотиниться, познать upper point гедонизма, когда кроме примитивных наслаждений для тебя не существует ничего вообще, и, потеряв человеческое лицо, заняться тупым животным сексом – вроде того, который практиковала обкуренная парочка придурков в соседней от нас факинг-рум.
Однако не будем. Ладно. Это личное.
Мы выходим, наконец, на улицу. Мне хочется облегченно вздохнуть, но облегченно вздохнуть не удается, потому что дышать по-прежнему трудно. Горячий парилочный воздух обволакивает легкие прогорклым войлоком, несмотря на двенадцатый час ночи, а смрад горящих торфяников выжимает из этого войлока остатки кислорода. Похоже, звезда по имени Солнце и впрямь стала за эти дни на пару-тройку световых лет ближе к человечеству, а нейтрино в земной подкорке вот-вот закипят, как в фильме «2012».
О, этот чертов раскаленный воздух. Верите вы или нет – еще ничто в жизни не давало мне такого четкого ощущения безысходности. Этот раскаленный воздух – ведь это именно то, от чего никогда не уйдешь, пока оно не решит уйти само.
Желтый «Форд-фокус» с таксомоторными шашечками по бортам увозит Лину, бывшего ангела, в горячий, пропитанный гарью туман. Я надеюсь, это не базовая версия, и в машине есть кондиционер. В противном случае мне будет трудно отделаться от чувства вины за то, что я не отвез даму домой на «Яге». Но, как это ни цинично, «Яга» нужна мне для других целей: вбиваю в сенсорный навигатор адрес, названный Линой, нахожу Yellow Trip на какой-то из радиостанций и лечу.
…вот говорят, что со временем мир становится черно-белым. Ну так вот, это неправда. Это охренительное заблуждение, потому что на самом деле черно-белым мир был тогда. В молодости. Да, он был цветным, он был ярким, он исходил миллионом оттенков, как лучшая фантазия в жанре ЛСД-трипа. Но при этом он был черно-белым, вот такой вот парадокс. Потому что тогда все было просто, понимаете? Все эти краски делились на два полюса: да или нет, в кайф или не в кайф, интересно или не интересно… Честно или не честно. И вот тут я облажался, братцы, облажался так, что даже вспоминать тошно. С этим вот «честно или не честно» я так влип, что до сих пор не могу об этом думать спокойно, меня начинает трясти. Я влез в дерьмо по самые долбанные уши.
Но теперь это уже неважно. Я потерял почти все, что мог потерять, и мне даже стыдиться уже нечего...
Все произошло через несколько месяцев после того, как Нико ушла от меня. Я так и не позвонил ей, а она, разумеется, не позвонила мне. Но я всегда смутно ощущал ее присутствие. Я знал, что она где-то есть, и знать это было для меня важно.
Однажды меня пригласили в Токио, я уже рассказывал о той поездке. Как героя Мюррея из «Трудностей перевода», да? Я просидел в Токио… наверное, недели три. Может, четыре, не помню. Азимут уже свалил оттуда, а меня держали, таскали на всякие местные тусовки. Да я в общем-то был не против, платили неплохо, и сам город мне всегда нравился. Говорят, после землетрясения и переноса столицы Токио уже совсем не тот... Впрочем, весь мир уже не тот, так что жалеть о моем городе в духе Мюррея глупо. Прошлое скончалось, обильно орошая кровью будущее, да и черт с ним.
Когда я вернулся, меня встретил Марат на своем бэтмобиле – у него тогда был старый «Москвич» цвета яишницы, дело, понятно, было до войны – и рассказал про одну вечеринку. Такой, знаете, рейв на пароходе по Москве-реке. Марат сказал, что там будут многие из тусовки, а у меня после Токио были деньги, и я подумал, почему бы, черт возьми, и нет. И мы поехали.
К слову, это было самое стильное появление в тот вечер, потому что на причале стояли все эти «Феррари», «Мустанги» и двухместные «Ягуары». И тут мы подкатываем на раздолбанном желтом «Москвиче». Представьте эту картинку. Черт, нас даже не хотели пускать на стоянку. Это было круто.
И вот мы поднимаемся на палубу, пароход отчаливает, а у меня такое непонятное ощущение, знаете... Мне все время кажется, что ребята как-то странно на меня смотрят и говорят со мной как-то натянуто.
Сначала я думал, что мы просто слишком долго не общались, и все дело в этом, но потом… Потом какой-то парнишка, не из старой тусовки, я вообще его первый раз видел, сказал, что здесь Азимут. И черт побери, он говорил о нем как о своем герое. Но дело не в этом. Он сказал, что Азимут пришел с какой-то новой телкой, и что это просто отпад, что он никогда таких не видел, но Азимут же крутой, мать его, Азимуту как раз такие телки и дают, и тот как раз завалил ее в каюте на второй палубе, и даже дверь не закрыл, и она орет так, что глушит музыку. И бла-бла-бла, ну вы понимаете, как он это говорил, взахлеб, полпалубы слюной залил, чуть ли не закатывал глаза. Мелкий ублюдок мог говорить об этом часами, это было видно, он смаковал все, что касается Азимута.
Но я заметил еще кое-что. Я заметил, как изменились лица ребят, моих ребят, тех, которых я знал тысячу лет, – и вот они больше не смотрели на меня. Я больше не видел их глаз. Они все отводили глаза, вот что произошло.
И я спросил этого мелкого, что там за телка с Азимутом, но тут встряла Мазила. Та самая Мазила, она сказала, к черту это все, не надо, дружище, тебе это ни к чему. Но я уже все понял. Я понял, кого завалил Азимут в каюте с незакрытой дверью.