И вот тут я облажался. Тут-то я и влез в это дерьмо. По самые, мать их, уши.
Я пошел туда, понимаете? Меня пытались удержать, но я все равно пошел туда.
А дверь и правда была открыта. Это же Азимут, он же всегда все делал напоказ, шоу и апломб. Шоу маст гоу он всегда и при любой погоде. И, конечно, Нико была там, она скакала на нем, как озверевшая сучка, которую не выпускали из клетки несколько лет. А он держал ее за волосы и что-то орал, и все время бил ее. По щекам, по заднице, по груди, не просто шлепал, он реально ее лупил. Но ей это нравилось, она заводилась еще сильнее, и ведь это не он был сверху, это она позволяла делать с собой все то дерьмо, и скакала, как последняя шлюха! Орала, чтобы он не останавливался, визжала...
А я смотрел. Я не мог пошевелиться, не мог уйти. Я смотрел на это, понимаете…
И не мог поверить. Ведь это же была моя Нико. Моя, мать вашу, Нико! Я думал, что сдохну прямо там, но не мог даже сдохнуть. Вообще ничего не мог, только стоять и смотреть, как девчонку, которую я любил, которую почти боготворил, жестко ебут как последнюю блядь с Ленинградки, а она не против, ей это нравится.
И я заплакал. Вот так вот. Я просто заплакал, как ребенок, который вдруг понял, что мир намного грязнее, чем казалось из окна.
Мимо ходили какие-то люди, они смеялись. Не знаю, надо мной или нет, наверное, они даже лица моего не видели. Но мне казалось, что смеются именно надо мной. Весь этот драный пароход заразился вирусом смеха, который распространял вокруг себя Азимут. Даже когда не смеялся сам, даже когда трахал мою любимую.
...А потом в какой-то момент я перестал смотреть на скачущую Нико и встретился глазами с Азимутом. Да, люди, да, он видел меня, вот он-то как раз все время меня видел. Но не остановился. Нет, он не смеялся, но он видел. И продолжал…
Я отвернулся и смог уйти. Каким-то чудом... Не помню, как все произошло дальше. Я пил все, до чего мог дотянуться, и был уже в состоянии невесомости, когда какая-то телка протянула мне колеса. Без маркировки, просто две капсулы на ладони. Все расплывалось перед глазами, и я даже не спросил, что это такое. Я просто закинул их в рот и запил из ее же стакана. А потом спросил, есть ли у нее еще, и она сказала, что есть…
Я до сих пор не знаю, что это было. И сколько я закинул, тоже не знаю. Но очнулся я только через несколько дней в больнице. И на какое-то время, на два или три дня, обо мне снова заговорил весь мир. Ну, как же, знаменитый писатель-Разъемщик едва не откинулся от ядерного овердоза. Такое не может остаться незамеченным.
Вот так. Я выжег себе мозг, у меня было разбито сердце, а потом, на том пароходе, меня растоптали окончательно. И сделали это безжалостно, жестоко и под общий смех.
Так вот, это было нечестно. Это до сих пор нечестно! Это невыносимо больно. Так не должно быть, так нельзя поступать ни с кем и никогда. Но, видите ли, в чем дело, – со мной именно так и поступили.
Потом… Я жил в каком-то полусне почти полгода. Много пил. Я всегда любил выпить, но тогда было иначе. Тогда я просто пытался размыть этот мир, так, чтобы в нем не осталось четких деталей.
И знаете, что меня вытащило? Однажды пришел Марат и сказал, что надо прекращать. Я был в дымину пьяный и начал плакаться ему в жилетку. Классический слезливый гон упитого человека. Я вывалил ему все это, ныл, что так не честно, что меня обманули, что Нико оказалась обыкновенной блядью, а я так ее любил. И тогда Марат сказал, что если бы она была обыкновенной блядью, то Азимут кинул бы ее после того рейва. Ведь это Азимут, он использовал вещи и людей, юзал их, а потом просто избавлялся. Но Азимут все еще был с Нико. Впервые за то время, что я знал этого ублюдка, он не избавился от кого-то. Они все еще были вместе. Все эти полгода.
И меня это успокоило. Не знаю почему, наверное, тот факт, что Азимут отнесся к Нико не как к чему-то одноразовому, поставил все на свои места. Он не был мною, и то, что происходило между ними, не было похоже на то, что происходило между нами с Нико. Наверное, там было иначе, может быть грязнее, а может быть наоборот, может, я просто не могу понять этого, но все-таки она не была для него транзитной точкой. Нико значила что-то для Азимута, что-то важное. И это для человека, который всегда считал себя центром вселенной, понимаете?
А знаете почему? Потому что это была Нико. Святая, или опустившаяся, любая – это была Нико.
И я ее простил. Именно тогда я окончательно с ней расстался, отпустил от себя, осознал, что в моей жизни ее больше не будет.
Я не смог сделать только одного – простить Азимута. За тот взгляд из-за открытой двери каюты. Все остальное потом нарастало, но в центре был именно этот взгляд.
Когда я проснулся в темноте контейнера, от моих сомнений не осталось ни следа. Я понял, что теперь сам строю этот долбанный мост и смогу дотянуть его до Азимута. А если в последний момент рука дрогнет, мне есть что вспомнить. Я выстрелю, и буду стрелять не в постаревшего мессию, к черту все это дерьмо. Я буду стрелять в человека, наблюдающего за мной из-за открытой двери каюты. Держащего за волосы мою любимую. Бьющую ее по лицу и по груди. Сделавшего ее такой счастливой. И растоптавшего во мне остатки самоуважения.
А потом я отвернусь и постараюсь прожить следующие…
Такой жаркий запах копчения, черт… Черт!.. Говорят, это запах горящих торфяников. Как же. Это запах плавящегося мира, катящегося псу под хвост. Я знаю. Такой бывает в преисподней. Тогда, когда там устраивают корпоративную пати с пылающим спиртом, адскими блядями и блюдами для гурманов из жженой резины… Я откуда-то знаю.
Моя «Яга» тормозит у ночного подъезда, полусекундно проскулив той самой жженой резиной по столь же жженому битуму, и тихонько замирает, упершись в красный лакированный бок моей настоящей машины, «Мазды-3».
«Ты где?» – получаю дежурную SMS, и иконка (а это именно иконка, да) со Стасом – тем еще Стасом, подлетающим кверху на качелях и улыбающимся во весь даже еще не беззубый рот – на пару секунд вспыхивает. Мерцает столь же зловеще-завораживающе, что и консоль в «Яге». Составляет ей конкуренцию.
Отвечаю на SMS: «5 min». Моментальная опция, сохраненная в паке «Шаблоны». Часто приходится так всем отвечать, вот я и сохранил.
Пересаживаюсь за руль «Мазды», освобождаю место на стоянке, снова сажусь в «Ягу», ставлю ее на место «Мазды», вылезаю, опять загружаюсь в «Мазду» и запираю ею «Ягу». Сложно? Но теперь умникам, решившим угнать премиальный драндулет для продажи чеченским князькам в мусульманскую локалку, придется взламывать не один, а два замка. Для профи не проблема; но после изгнания грузин и абхазов из христианских зон профи здесь осталось не так уж много. Отойдя на пару метров, разворачиваюсь и кликаю двумя ключами сразу, обернувшись: красиво!
Куда менее красив результат дня.
Понимаете, в доме Рефката Шайхутдинова, более известного мне под именем Бар, я не нашел ничего, кроме темных окон, гробовой тишины и массивной железной двери, патологически безжизненной и не пропускавшей изнутри ни шороха, ни даже мало-мальски осязаемого запаха жизни. Таковой обычно источается, когда в квартире кто-то живет и что-то готовит, пользуется какой-то бытовой химией, долго не убирается, наконец. А из квартиры этого овоща ничем даже не пахло. Стоит ли говорить, что на звонки и стук тоже никто не отвечал.
И ни в одном из трех окон не маячили отблески от монитора – притом что окна были даже не занавешены, а то, что посередине, так и вовсе распахнуто настежь. А ведь хоть каким-то намекам на отблески полагалось бы там маячить, будь правдой рассказ Лины о бесконечной саге, денно и нощно вколачиваемой Баром в переполненный жесткий диск, правильно? Но по факту все его окна в не самое позднее время оказались темны, как глазницы зомби.
Проверить было нетрудно. Я специально заходил в подъезд соседнего дома и поднимался по лестнице на уровень его окон, потом на этаж выше, потом еще выше. И – ни намека на свет, ни намека на движение. «Чисто», – как говорят полицейские при обыске квартир подозреваемых в американских боевиках... Чисто. Zero result.