– Другого Иисуса нет, папка. Иисус один.
– Один – это Аллах, сынок.
– Не говори про Аллаха, пап, он плохой. Он наш враг!
– Это тебе кто сказал? В садике?
– Так все говорят!
– Все говорят неправильно. Это вовсе не так. Аллах не плохой. Просто в него верят слишком много непонятных нам людей. Других людей.
– С которыми ты воевал? Которых ты убил целых двенадцать?
– Двенадцать, да. А может быть, и тринадцать…
– Как??? Ты убил еще одного чурку, пап?
– Не называй людей чурками, сынок. Людей надо уважать, кем бы они ни были. Из-за того, что люди не уважали друг друга, их погибло столько, сколько звезд в Млечном пути, и еще столько же, и еще в сто раз больше.
Он несколько секунд молчит, честно пытаясь переварить информацию. Не получается:
– Но они же плохие, пап!
– Они не плохие. Просто другие. Очень непохожие на нас. Нам надо было жить отдельно друг от друга в своих странах, тогда все было бы хорошо. – Я не знаю, радоваться ли, но по всему видно, что тема определения врага интересует Стаса куда больше, чем тема моего ухода. На новость, при одной мысли о произнесении которой у меня весь день сосало под ложечкой, он отреагировал совершенно рядовым вопросом, сменил тему и теперь завелся совсем по другому поводу:
– Но ведь ты их убивал, папка!
Что ответить? Я пробую говорить с ним как со взрослым:
– И ты будешь убивать, если понадобится. Но я очень не хотел бы, чтобы понадобилось.
Я действительно не хотел бы.
– Но для этого, – продолжаю, – перво-наперво надо прекратить называть людей плохими словами. Потому что плохих людей нет. Есть разные люди, которые не должны жить на одной земле. Но это не значит, что кто-то из них плохой, а кто-то хороший.
– А если они меня назовут плохим словом?
– А вот тогда бей, пока не упадут. Или не попросят прощения.
– А как именно они должны просить прощения, чтобы я мог прекратить драку?
Хм, как должны просить прощения… интересный вопрос. Может, когда-нибудь я и расскажу тебе, сынок, как люди просят прощения друг у друга… Знаешь, дорогой сын, когда ты засовываешь просителю в кишку металлический ершик для туалета, или когда ставишь просителя на растяжку почти в шпагат и минут десять, ну или даже пять, окучиваешь по тестикулам, которые ты по-детски называешь яйцами, до той поры, пока кровь не начнет выплескиваться, как сперма, из уретры на окружающих… Обрызгивая мелкой картечью, орошая каплями в лицо как из лейки, за той лишь разницей, что в лейке они из воды и прозрачные… Знаешь, dear son, у тебя только тогда максимально искренне просят прощения. Абсолютно искренне. Но я тебе пока об этом не скажу. Ведь тебе жить еще лет семь до того, как ты узнаешь, что такое сперма.
…Жить… Лет семь…
Это здорово.
– Пока ты не будешь уверен, что не получишь удар сзади, когда простишь и развернешься, чтобы уйти, – выдумываю на ходу более-менее понятное определение. – А чтобы тебе самому никогда не пришлось просить не у кого прощения, запомни еще раз: не смей называть людей чурками, сынок! Не смей.
– Пааааап?? – прерывает он. – А ты зачем этому твоему богу?
В соседней комнате вдруг воцаряется тишина, хотя обычно отход Веры ко сну сопровождается воркующим телевизором, поставленным на sleep mode, и шорохом простыней, слышным из любой точки квартиры. А тут, представляете, такая пауза. Как в старых советских фильмах: даже не знаешь, чем заполнить.
– Видишь ли… Каждому богу нужны друзья и помощники. Без них ему плохо. И вот этот бог, мой бог, – он выбрал в друзья меня. Еще давно, когда тебя не было на свете. А потом притворился мертвым. Зачем, почему? Я не знаю, это он бог, а не я... И мы все зажили так, как будто его никогда и не было… А теперь вот он взял и ожил. И просит всех своих тогдашних друзей ему помочь. Потому что ему очень трудно, а новых друзей у него нет.
Не могу отделаться от чувства, что Вера все это слышит из соседней комнаты. Слишком уж вокруг тихо. Так кажется из-за жары, я знаю. Сорок по Цельсию делают мир подозрительным, заставляет во всем видеть подвох. Но хорошо, что Стас меня прерывает:
– Это как апостол Петр и апостол Павел, да? Друзья Христа?
– Да, сынок. Примерно так.
А дальше происходит то, чего я никак не мог ожидать. Переварив все услышанное, подумав пятилетней головой и поморщив с минуту пятилетний же лоб, Стас отреагировал на новость, с утра заставляющую меня сходить с ума, вот каким образом:
– Вау! – воскликнул он. – Вау. Ты будешь апостолом, папа? Ура! Это так здорово! Урраааа!!! И я смогу всем рассказать об этом в садике?
– Да, сынок. Ты сможешь всем рассказывать об этом в садике, – отвечаю растерянный. А что бы вы сказали на моем месте?
Когда доживаешь до тридцати четырех лет, кажется, что хотя бы с относительной степенью определенности ты можешь прогнозировать реакцию окружающих на свои действия и высказывания. А тут вдруг выясняется, что кишка твоя тонка даже решить задачку начального уровня. «Спрогнозируйте реакцию пятилетнего ребенка на известие, что папа уходит из семьи»… Думаете, вы эту реакцию знаете? Садитесь, кол.
Правильный ответ: реакция наступит потом, когда он вырастет воспитанным женщиной слабаком. Когда будет каждую ночь спрашивать себя, тычась носом в мокрую подушку, чего такого плохого он сделал отцу, чтобы заслужить предательство. И когда, вполне возможно, он вас возненавидит. А пока… Пока садитесь. Кол.
– …Паааап?– доходит наконец до него.
– Да?
– А как же я, пап? Я тоже выбрал тебя в друзья. Помнишь, вы с мамой рассказывали мне, как я сидел на небесах и выбрал вас, чтобы у вас родиться?
– Ну, я же не навсегда ухожу, дружище. Мы с тобой будем видеться, конечно же. Только реже, чем сейчас. И укладывать тебя спать я буду не всегда.
– И все?
– И все.
– Правда-правда?
– Честно-честно.
Снова следует пятисекундная пауза, а потом мой маленький сын, мой дружище, он опять помогает мне, уже в который раз за последние сутки:
– Слушай, пап, – объявляет он, – да это фигня. Подумаешь! Ты и так постоянно задерживаешься на работе и ездишь в командировки. И не укладываешь меня спать. Я-то думал, ты улетишь к своему богу на небо.
– Когда-нибудь мы все туда улетим. Но пока что я ни на какое небо не собираюсь.
– Урраааа!! Раз так, то это будет здорово! Здорово!
– Тогда спокойной ночи?
– Спокойной ночи!
Я целую его в непричесанные вихры и прижимаю к себе, но ненадолго, потому что то же самое с ним делает мать раз по двадцать на дню, а я считаю, что так воспитывать ребенка нельзя, хотя нередко и мне хочется его приласкать. Но нет, нет, злоупотреблять лаской – крамола. Это для слабаков, сынок. А ты у меня сильный парень.
Встаю и направляюсь к выходу, зная, что потом приду к другой двери, за которой меня будет ждать разговор не менее серьезный. Впрочем, уже в самом конце, когда дверь почти закрыта и полоска света из щели становится резкой, как нож, Стас на несколько секунд его отсрочивает:
– А кстати, папка. Когда я врал, как ты смог увидеть, что у меня желтый глаз, ведь было уже темно?
– Спи, балда! – говорю, радуясь, что свет и впрямь выключен. Потому что иначе Стас, которого я стараюсь воспитывать стойким оловянным солдатиком, увидел бы позорную картину: как по щекам его отца, крутого Уокера, убившего не то двенадцать, не то тринадцать чурок, уже во второй раз за день текут совсем не мужские слезы.
Просто когда я обнимал его на прощание, я нащупал под его подушкой, куда он прячет на ночь самое дорогое, три твердых комочка. Мне не понадобилось включать свет, чтобы понять на ощупь: это были Лиззи, Сардж и «Феррари».
…так, словно контейнер был спичечным коробком, и кто-то огромный привычно встряхнул его, чтобы проверить, остались там спички или нет. Не пристегнись я – переломал бы себе все кости. Но у Эль Лобо все предусмотрено, эти парни ничего не пускают на самотек. Единственная проблема, как выяснилось, состояла в том, что я не очень хорошо переношу качку. Меня начало мутить, да так, что я и думать забыл про видения. Все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы тот, кто откроет контейнер за забором христианской локалки, не обнаружил меня с ног до головы залитого собственными рвотными массами. Я предполагаю, что контейнер поднимали на огромном рельсовом кране, чтобы погрузить на грузовик.