Потом качка прекратилась, и весь контейнер начал вибрировать. Грузовик поехал. А я – вымотанный, зарядка на последнем делении, сердце сбоит, на лбу холодный пот. Но главное – усталость, она была просто тотальной. Я и сам не заметил, как выключился. Уснул. Кто-то там, сверху, тот самый, огромный, убедившись, что коробок не пуст, выдернул мой штекер, и я отхватил жесткий и бескомпромиссный дисконнект. И слава Богу. Кто его знает, выдержали бы мои мозги и дальше, если бы им не дали отдохнуть?
В результате я проспал всю оставшуюся часть пути.
Грузовой распределитель в христианской локалке оказался огромным ангаром из гофрированного железа с лампами-прожекторами под потолком. Вот они-то меня и разбудили.
Человека, который открыл контейнер, я толком не разглядел, он стоял в ослепительном квадрате: нечеткий темный силуэт. Он бегло осмотрел меня, сунул в мою руку пластиковую карточку и растворился в свете. Я не знаю, кто он, и, надеюсь, не узнаю уже никогда. Еще одно звено в цепи событий, необходимая случайность, предусмотренная двумя братами-акробатами, которые, по сути, и сами случайны в этой истории поиска хохочущего бога. Да и кто я сам? Разве не предопределенная случайность, бегущая по ариадниной нити предопределения, закономерности, судьбы? Трудно не верить во всю эту чушь, когда шагаешь по страницам евангелия, втаптывая буквы в экран монитора. Очень трудно.
Я посидел в контейнере, пока глаза привыкали к свету, а когда вышел, никого уже не было. Только эти рифленые коробки по четыре штуки одна на другой, мертвое хранилище искусственных атрибутов жизни, заставляющих людей чувствовать себя живыми, как будто дело не в токе крови и не в сердечных ритмах.
Я пошел по коридору между контейнерами, и каждый мой шаг испуганным эхом бился в плотно смеженные веки стальных уродов. Им не было дела до меня, они переваривали в своих желудках системные блоки, одежду, офисные кресла и пустоту. Здесь бежал желудочный сок самой жизни, по крайней мере, той, в которую верили сами люди. А кто я такой, чтобы быть заметнее атрибутов веры?
Я дошел до автоматической проходной со стальной дверью цвета гниющего дерева, приложил карточку к серому гробику считывателя, дверь открылась, и я оказался на территории христиан. Легко. Как будто к себе в подъезд зашел.
Когда я выходил из ангара грузового терминала, ударили колокола, призывающие к вечерней службе. Я поднял голову и долго стоял, глядя в серое небо, с легким синим отливом ранних вечерних сумерек. Было пугающе тихо, ни ветра, ни гудения мошкары, ни звука человеческой жизнедеятельности. Странное ощущение, кинематографическое, не настоящее.
Грузовой терминал располагался в районе бывшей станции метро «Улица Подбельского», то есть в самых натуральных христианских трущобах, по сравнению с которыми даже муслимовское Бирюлево кажется всего лишь задворками империи. Все эти хрущевки, овощебазы, гаражные комплексы чуть ли не воротами на центральные улицы, серые столбы, покрашенные так, чтобы рельеф выдавал спрятанную под краской ржавчину. Гнетущее ощущение. Кажется, что это место не изменилось ни на один оттенок серого с тех пор, как здесь впервые положили асфальт. Как забальзамированный труп, оно сохранило каждую трещинку в стене, каждый провисающий провод, каждый неработающий светофор. Словно экспонат, к которому должны будут приходить поколения равнодушных зомби-люмпенов, и исходящий трупным запахом экскурсовод станет бормотать им: «Так есть, так было и так будет…»
Я понятия не имел, куда идти. Станцию метро после войны так и не открыли. Как тут транспорт ходит, я и не знал никогда, а народу на улице не наблюдалось. Как будто вымерли. Семь часов вечера, столичный район. И никого... Ну ладно, ОК, пусть большинство людей были в церкви на вечерней службе, но не все же! Да еще этот инфернальный колокольный звон под облаками, словно со всех сторон сразу.
Тогда я осмотрелся и пошел по дороге в ту сторону, где было вроде как светлее. За пятнадцать минут пути меня обогнала всего одна машина — грузовая «газель» с грязным синим тентом, на котором остроумный оригинал написал: «Помой меня и покайся, ибо грешен есмь!»
В конце концов я вышел на какую-то площадь, нашел стоянку такси. Четыре машины с сонными водителями, плоть от плоти места и времени. Этот район действовал мне на нервы, так что я даже не торговался. Согласился на первую же сумму, названную краснолицым бомбилой в застиранной майке «Кельвин Кляйн». Мне казалось, что еще секунда – и я врасту в эту вечность, словно осколок бутылочного стекла, впаянный в грязный потрескавшийся асфальт, или масляный развод на стекле давно немытых окон, или минута времени, переливающегося из пустого вчера в порожнее завтра. Гребанная бесконечность, я не представляю, как жить в ней и не сходить с ума. Или не превращаться в равнодушного зомби.
Но мы уехали, и я вздохнул с облегчением.
Дороги по случаю службы были почти пустые, так что до дома Мазилы мы долетели минут за двадцать пять максимум. Ну, может, за тридцать...
И Мазила оказалась дома. Не в том смысле, что она могла оказаться в церкви, она ходила туда только когда там гарантированно не было столпотворения. Потому что, как я вам уже рассказывал, мы все считали, что молитва – это вроде как очень интимное дело. Только между тобой и Богом. Не для эфира, понимаете?
Так вот, стучусь я к ней — а звонок у нее тысячу лет уже не работает, и бумажка под ним висит: «Звонок бастует». Открывается дверь и стоит Дашка, как будто вынырнула из прошлого. Но не так, как было с Маратом, по-другому. Руки задрала, как хирург, все в масляной краске. На голове платок, тоже весь в краске. Ну, футболка там, шорты. И этой футболке тысячу лет. Смотрит на меня, как будто не узнает, а потом вроде дошло, засмеялась, кинулась обниматься. И сразу, как всегда бывает в таких ситуациях, стало непонятно, как же, черт побери, мы могли все это время не видеться? Но если прикинуть, то ведь нас уже давно ничто не связывало, кроме прошлого. А это такая связь, которую надо как можно реже трогать, иначе она изотрется до дыр и ничего от нее не останется. Ладно, это все лирика, ненужные подробности по дороге к последней странице…
Мазила была из старой тусовки, знала меня, как облупленного. И врать ей в глаза я не мог. Впрочем, так же, как и говорить правду. Прямо в прихожей я сказал, что ищу Нико. Сказал, что дело в происходящем, во всей этой херне, связанной с возвращением Азимута.
И вот тут случилось очередное чудо. Конечно, теперь я понимаю, что без чудес было нельзя, что без чудес такие события вообще не происходят. И что времена изменились, и променадом по морю аки посуху и превращением воды в вино сегодня не пробить реальность. Она огрубела, покрылась защитной пленкой, как экраны смартфонов, так что чудеса должны быть тоньше, острее, как лезвия скальпелей, иначе без вариантов, они не c детонируют в пространстве, где души напоминают остекленевшие поля застывшей лавы. Слишком гладкие, слишком непроницаемые.
Мазила сидела, хлопала глазами, побледневшая и потрясенная. У нее заказ какой-то срочный был. Она два дня из дома не выходила, писала доски для новой церкви где-то под Тулой. Ну, я и огорошил ее. Как было, так и рассказал. Без подробностей, конечно, но и про звонок утренний, и про то, что Азимут встречу назначил, и про газетные киоски. Про все. И про то, как встреча сорвалась и потому я вроде как и приехал. И вдруг Мазила схватила меня за руку, и я увидел в ее глазах слезы.
Но черт меня подери, если это не были слезы радости. Она-то, в отличие от меня, всю эту хрень чувствовала, его музыку и так далее. И верила во все это мессианство. Не совсем так, как остальные, Мазила Азимута не хуже меня знала. Просто... Она как бы считала, что Азимут — это типа посредника. Канал. Шлейф. На его месте мог оказаться вообще кто угодно, но выпало ему, вот и все. Случайность, рок, называйте, как хотите. А когда его пристрелили, канал оборвался, и вся долбанная надежда исчезла. Мазила наивная, она и правда верила в надежду.