Так и оказалось, что я принес ей благую весть. Добрый вестник с «макаром» за поясом, дрожащий от нервного переутомления, мечтающий убить того, кого ненавидит. И… я так и не сказал ей, что ищу Азимута для того чтобы убить. Просто не смог. Она была так счастлива. Я только снова спросил, как мне найти Нико.
По словам Мазилы получалось, что Нико действительно вышла замуж за какого-то чувака из Азимутовских друзей, будто бы я даже его знаю, кто-то из музыкантов, из тех времен. Из бритпоповской толпы, что собиралась в «Хищнике», все эти недохиппи и полупанки, с которыми я никогда особенно не общался, но пересекался постоянно. Я так и не смог его вспомнить. И даже когда Мазила достала древний фотоальбом с нашими античными фотографиями, и показала его... ну да, лицо знакомое, но и только. И тогда Мазила вспомнила, что он вроде как работает в каком-то фуфловом автоглянце, пишет про тачки. Вот тут для меня все встало на свои места, я понял, как смогу выйти на этого парня, а там и на Нико.
И вот мы стояли в ее гостиной, и с каждой стены на меня смотрели лики православных святых, мудрые, добрые, живые. Собственные работы Мазилы. Их редко брали в церкви, не знаю почему. Но вообще-то Мазила неплохо устроилась после всей той карусели из говна и приведений. Получше многих из нас. Разъем она вынула сразу после войны, но кто ее будет в этом винить, правильно? Наоборот, хорошо, что вынула. Христианская локалка – это не зона свободной торговли, здесь такой штукой не посветишь. К тому же, если твоя работа непосредственно связана с Советской Православной Церковью. В общем, она вынула разъем, приписалась к общине одной, состоящей в основном из молодых ребят. Восстанавливают церкви, реставрируют, колодцы копают. Не только в Москве, по всему СССР. С тех пор, как партия объявила, что социализм и вера не противоречат друг другу, восстановление пошло конвейером, без дела Мазиле сидеть не приходилось. За время тотального Совка церкви использовались без жалости: склады,
библиотеки, клубы. Так что работы было много. Фрески подправляла, иконы. Так пришла к писанию икон. А доски у Мазилы отличные. Видно, что писал неравнодушный человек. С душой, с любовью. Пропуская через себя каждый штрих. Вера – великая сила, она способна оживлять мертвое дерево. Жаль, что ее так безжалостно использует политика. Жаль, что для религии вера – всего лишь инструмент. Жаль, что людей никак не могут оставить один на один с Богом.
Вам приходилось бывать в восстановленном храме Христа Спасителя на ледяных костях бассейна? Мне-то нет, кто меня туда пустит. Но в интернете я видел панорамные фотографии. Так вот, одна Мазилина доска мощнее всего, что там есть. Понимаете, там вы словно на витрину смотрите, только не в магазине, а как если бы у музеев были витрины, и тебе показывают, что ты увидишь, если войдешь внутрь. Или как репортаж в глянцевом журнале. А у Мазилы... Как будто портал какой-то, ты смотришь и чувствуешь, как от иконы идет тепло. Не знаю, может, и не тепло. Может, просто добро в самом чистом виде. Без витрин, напрямую, в сердце, в глаза, в душу. Тут и верить в какого-то определенного бога не надо, он вроде и не требует от тебя этого, просто стоит рядом, и ты это понимаешь. Аллах, Иисус, Кетцалькоатль, имена как шелуха, отпадают. Есть просто Бог, и он добр. И ты это чувствуешь. Всем. Даже волосками на коже.
Ну а там, в храме, – там, конечно, здорово все сделано, я не спорю. Очень красиво. А вживую, наверное, еще лучше. Но тепла нет. Только золото, холод и недоступность.
Я попрощался с Мазилой, оставив ее стоять со слезами радости в глазах, и…
Она не ждет, когда я вытру совсем не мужские слезы и заявлюсь на супружеское ложе для дачи объяснений: она выходит из комнаты сама. Так, что я едва успеваю забежать в ванную и включить воду. Когда она входит следом, я уже усиленно тру под краном лицо, легализовав его влажность.
Женщина, с которой я прожил восемь лет… Ведет себя как маленькая девочка. Как будто бы это не она ложилась спать пять минут назад. Весьма забавно. Картинка была бы даже трогательной, не будь ее центральный персонаж моей (а не Азимовича) женой.
И не будь многого другого… Хммм, Вера. Как это на тебя не похоже. Ну да ладно.
Я выхожу, умывшись, обнимаю ее (надо обнять), целую сверху вниз в прическу и, обособившись, следую на кухню (надо проследовать). Там на возвышении в виде советской табуретки, многократно крашеной в цвета от розового до говенно-бежевого, денно и нощно бдит перманентно включенный ноутбук, который мы используем как повод отделаться один от другого (надо использовать). Плюхаюсь в близлежащее кресло, пододвигаюсь к ноуту и делаю вид, что главное для меня сейчас – найти лучшую в мире работу на hh.ru (это был первый попавшийся сайт). Она, в свою очередь, делает вид, что это кто-то другой весь день лопатил странички, выданные мне в виде списка недавних опций в адресной строке файерфокса. (А там снизу доверху вот что: lenta.ru, gazeta.ru и все такое прочее, вплоть до Newsland; и это Вера, которая никогда не читала, не смотрела и не слушала новостей.)
Обычно такое милое притворство называется семейным нейтралитетом. Но сегодня это выглядит глупее, чем обычно. Поэтому не проходит и десяти секунд, как мы почти хором произносим:
Она:
– Я звонила тебе, почему ты…
Я:
– Ну и что ты теперь…
Осекшись одновременно, замолкаем. В другое время посмеялись бы оба, а возможно, даже занялись бы по поводу глупой осечки сексом. Но то в давнее, молодо-зеленое время. А сейчас восемь лет, восемь долбанных лет, и у меня на языке почему-то вертится клише: «Молчание – знак согласия». С чем??? Отвратительно.
Пауза повисает в жеваном воздухе раскаленной кухни, которую кондиционер спасает нехотя и с весьма условным результатом. Обычно мы в таких случаях говорим о насущном Стаса – как он выступил на утреннике, насколько его логопедия лучше логопедии Матвея большого, Матвея маленького или Коли Заварзина, сколько мадам Ульянова потребовала на очередного фотографа и какой на самом деле мудак Петр Викторович. Либо, в других случаях, – какой фильм лучше всего скачать «Вконтакте», чтобы посмотреть засыпая, потом проснуться и досмотреть... Но вот что сейчас?
А сейчас она поводит носом, нюхает мое плечо, как собака, и разрежает обстановку вот как:
– Ты снова трахался на стороне, – изрекает она. – От тебя пахнет Angel.
Отличное разрежение. То, что доктор прописал.
Она, конечно, ошибается. Angel – это для замужних женщин за тридцать, витающих в облаках девяностых и по привычке все еще вожделеющих стереометрический многогранник, чья функция была походить на кристалл. А от Лины пахло Givenchy Play – парным ароматом; второй запах – мужской – завалялся у какого-нибудь набитого дурака, чьего ума хватило на покупку парного набора для девушки, отвечающей «Танцую» на вопрос о работе. Не знаю, почему Вера спутала его с Angel. Вообще ничего общего.
– Это Givenchy, – говорю. – На работе девки распотрошили пробник из журнала Plaza.
– А, понятно, – отвечает она, присаживаясь рядом и облокачиваясь на мое плечо. – Именно поэтому ты приехал домой в двенадцать ночи и весь день не отвечал на звонки.
– Господи, Вера. По-моему, у нас сегодня есть более важный повод для обсуждения. Ты не находишь?
– Да, конечно. – Она продолжает тереться щекой о мое плечо. – Конечно.
Нет ничего хуже женщины, готовой так вот взять и простить тебе измену. С другой стороны, лучше нее тоже ничего нет. Зависит от того, как посмотреть на вопрос.
Я хлопаю крышкой ноутбука о клавиатуру.
– Послушай, Вер. Не хочу тебе врать. То есть я могу врать тебе по мелочам, – осекаюсь, вспомнив байку о распотрошенном пробнике, со времени создания которой не прошло и минуты. – Но сейчас дело серьезное. Я никогда не думал, что такое возможно. Мы всегда строили свою жизнь так, как будто… Как и должны были строить после всего этого…
Она вдруг прижимается ко мне теперь уже всем телом, обвивается вокруг меня. Не так, как жена прижимается к мужу, с которым прожила восемь лет. А скорее так, как маленькая девочка прижимается к отцу.