Оказывается, я говорю все это вслух. Ну или как минимум последнюю часть. Потому что она спрашивает:
– Кстати, о мертвых. Что мы будем делать, если они нас прессанут? Тем более мы на такой тачке. Здесь не любят тех, у кого тачка круче «Лады-приоры». – Удивительно, но стоило ей переодеться из блядских шмоток в ковбойские, как она начала говорить как какая-нибудь Красотка Мэри из салуна города Фэйрбэнкс.
Нет, правда. У меня такое ощущение, что я сейчас еду не с той девушкой, которую заваливал в факинг-рум «Калины Москоу» несколько часов назад. А – с какой-то другой. Верите или нет, но без стандартной униформы секс-куклы она перестала выглядеть как овца, говорить как овца и вести себя как овца. Будь у меня побольше времени на общефилософские размышления, я обязательно задумался бы над феноменом. По сути, он ведь не менее интересен, чем курица и яйцо.
Экспериментально доказано, что если самого последнего задрота, над которым издевались в школе и смеются на улицах, нарядить в форму милиционера и отправить шататься по городу, он рано или поздно начнет нагло зыркать на прохожих, обращаться к людям свысока и дешево выебываться в стиле «праа-а-айдемте, предддъ-явите». Но никто пока не выяснил, что в этом преображении первично: сама милицейская форма или же отношение окружающих к тому, кто в нее одет. Хамит ли ряженый оттого, что маскарадный костюм сам по себе дает ему ощущение власти, или наглеет лишь потому, что люди первыми начинают перед ним расступаться и отводить глаза? Так и в нашем случае. Я теперь не знаю, кто изначально записал ту, первую и клубную, Лину в овцы. Возможно, она сама, насмотревшись в зеркало на боевую раскраску постельной авантюристки, которой предстоит в очередной раз раздвинуть ноги в обмен на обещанный мутной личностью игрушечный успех. Но, может быть, это я изначально определил роль, которую ей предстояло сыграть, а она просто не стала выбиваться из заданной колеи? Согласитесь, человека ведь нельзя обвинить в том, что он не выбивается из колеи... Но нет, нет! я не собираюсь лезть еще в одни дебри, мне их на сегодня и без того достаточно.
– Хороший вопрос, – кривлюсь в ухмылке. – Почему ты задала его только теперь?
– Хороший ответ. Потому что ты не говорил, что у тебя нет пушки. У каждого нормального парня должна быть пушка.
– Я и сейчас не говорю, что у меня нет пушки.
– Да, но сейчас я вижу, что ты собираешься выйти из машины и не лезешь в бардачок. А то, что у тебя нет ни кобуры на поясе, ни даже карманов с чем-нибудь выпирающим, я заметила еще раньше.
Хорошо же, – признаю в башке (не могу не признать), – а ведь ты еще и за словом в карман не лезешь. В карман с чем-нибудь выпирающим…Оооо, Лина, девушка в красно-черной фланели. Какой наркотик ты вынюхала для подобного преображения из животного тотема в человека?
– Не стоит мыслить шаблонами, – только и могу ей ответить. – Я, к примеру, нормальный парень, но пушки у меня действительно нет. – И шутки ради еще добавляю: – А поскольку ни у меня, ни у тебя нет еще и «Лады-приоры», нас определенно убьют.
И выхожу из «Яги».
Но тут же замираю, вскрикнув, в унизительном согбенном виде, пребольно наткнувшись во второй раз за день на последствия трех позвоночных грыж. В юности мне явно не стоило так часто таскаться по дешевым клубам и репетиционным базам, навьючив сколиозный подростковый позвоночник тяжелой бас-гитарой «Рикенбэкер». Играй я на губной гармошке – кто знает, возможно, жизнь сложилась бы иначе. А так… Поразительно. Не успел крутой парень выйти из крутой тачки, как его заклинило словно лоха. Причем в одной из самых опасных клоак человечества (а ведь Пороков сегодня предупреждал, что меня убьет именно что моя спина). Ситуация смешного абсурда. Как во французских комедиях шестидесятых с Луи де Фюнесом. Несуразным комиссаром Жювом опираюсь на ребро крыши, тщетно пытаясь скроить хорошую мину при плохой игре.
И знаете, что делает она? Она выбегает из противоположной двери «Яги» и бросается мне на помощь так, как будто меня уже убили. Или, что еще хуже, как будто я – старое неполноценное существо вроде собаки, которую знал щенком и лишь потому не усыпляешь.
– Что, купилась?! – тычу в ее лицо пальцем. Ну а что мне еще сказать. Не рассказывать же девушке, которую знаю первый день, о побочных явлениях зрелости. (Ну да, да, согласен – я знал ее и раньше. Но тогда то был другой человек, у него не было таких сисек и на него так не смотрели, в смысле как на объект вожделения, – так что можно считать, что я познакомился с ней лишь сегодня).
Она стоит с секунду и решает, что делать. Но совершить подобающий в таких ситуациях хлопок дверью с уходом в никуда ей мешает понимание ауры места. Здесь действительно не любят тех, кто шатается вдалеке от «Лады-приоры»; так она сама намекнула, и, хотя у нас далеко не «Приора», это правда.
Наверное, я должен объяснить, почему она поехала со мной. Но не объясню – поскольку сам этого до конца не понял. Она обосновала это так:
– У меня был брат, последний из близких, а теперь его нет, – сказала она. – То есть он существует, конечно. Но это уже не он. То, что ты видишь, почти никогда не является тем, что ты о нем думаешь. – И не успел я упрекнуть ее в косноязычии и злоупотреблении психотропами, как она пояснила: – Этот мудаксвязан с ним, он отвечает за все то, что происходит с моим братом.
Между прочим, звучала она столь же твердо, что и давеча Вера; я не мог не сопоставить.
– Почему??? – спросил я. – Какая связь?
А она ответила:
– Связь простая: если его кто-нибудь и вернет к нормальной жизни, то только этот мудак…А ты думал, половая?
Если честно, мне было плевать. Потому что, говоря начистоту, ее желание составить мне компанию не вызывало у меня абсолютно никаких возражений. Черт, да я бы ей не отказал, даже если бы она попросила подбросить ее в «Крокус-сити» на шопинг. Исключительно из-за имиджа.
Что происходит, когда вы, повинуясь общечеловеческой слабости, поимели очень красивую и сексуальную овцу? Вы со смаком потираете яйца и ставите крестик в личном ментальном Excel-файле под названием «Я_еще_ого-го»; да и всего-то. Но что станет, если вдруг выяснится, что испорченная вами красивая овца была на самом деле человеком? Правильно: реле перемкнет и в вас загорится лампочка, отвечающая за влюбленность. Долгую ли, короткую ли, взаправдашнюю или игрушечную – это вы узнаете позже. А на первом этапе не будет ничего, кроме этого перемыкания контактов, повернувшего все ваши кровотоки вспять и настолько для вас главного, что сравнимого разве что с энергией приливов и отливов. И вы, уже давно уставший от однотипного семейного секса и еще более однотипных измен, собакой Павлова метнетесь к той самой лампочке – еще не зная, что она вам принесет, но уже повинуясь связанному с ней рефлексу, сулящему давно забытую остроту вкусовых ощущений. По-другому я это не объясню; разве что еще раз упомяну, что слаб человек, скотина, мать его.
Пока я все это обдумывал, вышло время, в течение которого было бы логично ответить на ее последний вопрос про половую связь. Мне приходится изображать многозначительное молчание. Которое, впрочем, не так уж странно после девятнадцатичасового бодрствования, в течение которого ты узнал о втором пришествии, посетил зону военных действий, бросил семью под вящее одобрение всех ее членов и, возможно, убил человека.
…телефон Павлика молчал, и все, что я смог сделать – оставить ему месагу: дескать, старик, нужно с тобой пообщаться, нужен адрес такого-то и такого-то, это важно, в долгу не останусь. Только ведь это Павлик, братья мои и сестры, а Павлики не перезванивают таким как я. Потому что, как ни крути, мы существовали на разных прямых отрезках, в параллельных пространствах, и наши миры не могли уничтожить друг друга, потому что никогда и ни при каких обстоятельствах не могли столкнуться дважды за десятилетие. Павлики не перезванивают, удаляют этот сообщения из памяти голосовой почты и сразу забывают. Это опция, действующая по умолчанию, на уровне приобретенных, а может, и врожденных рефлексов.