«Приора» внутри еще более чудовищна, чем снаружи. Амортизация отсутствует полностью, равно как и звукоизоляция; ржавый глушак исключает любую возможность беседы, да мы и не беседуем. Трясемся на колдобинах, от которых у любой другой машины уже давно выбило бы шаровые опоры, любуемся обрывками пейзажа, выхватываемыми ксеноновыми фарами. Больше никакого света здесь нет. Ну а что? именно так и должна проходить экскурсия в прямую кишку цивилизации. Мне вдруг вспоминаются комнаты ужасов в луна-парках ранних восьмидесятых, когда трясущаяся тележка везла вас по мраку, а из него вываливались скелеты и монстры из папье-маше: оно!
С удивлением замечаю, что беженцы живут в самодельных фанерных коробах. Не знаю, чем не понравились им хрущевки, из которых после войны поочередно бежали сотрудники НИИ, пролетарии и гастарбайтеры, но все строения выше двух этажей здесь выглядят как в Чернобыле. Разбитые окна, высаженные двери, горы антропоморфного мусора у пустых подъездов. Плюс к тому – граффити из заборных фаллических символов, интернационального слова «Fuck» и диковинных названий местных банд. Мне запомнилось три: Moldavanka, Block 18 и Taj Mahal Crue. Хотя банд здесь, надо полагать, бесчисленное множество. Учитывая разношерстность национального и религиозного состава трупаков, районов-кварталов с местечковыми царьками здесь лишь немногим меньше, чем квадратных метров.
Время от времени фары выхватывают из темноты компании молодых зомбаков, кучкующихся по обочинам вокруг обшарпанных «Жигулей», прыгающих на чьих-то распластанных телах, восседающих в позе орла с сигаретами, бутылками, шприцами и косяками. Всякий раз они кидают неприязненные взгляды на наше авто; их одурманенные глаза в свете фар блестят, как у вампиров из трэш-ужастиков категории «Б».
Очень хорошо, что в Зомбаланде нет работающих светофоров. Я бы не очень комфортно себя чувствовал, остановившись здесь хотя бы на минуту. О Лине и говорить нечего: она сдавливает мою руку так, словно пытается выжать из нее сок. Я начинаю всерьез переживать, как бы она не обмочила сиденье «Приоры». Потому что вот это уже будет неприятно.
Впрочем, если абстрагироваться от попутчиков, то вояж не лишен познавательности. Мусульманские локалки хотя бы показывают в теленовостях. А Зомбаланд вы не увидите нигде, даже в журнале «Вокруг света». Официально его нет, и любое упоминание о нем расценивается как разжигание розни, клевета и подрыв устоев государства, утверждающего, что такого в Великой Советской Империи быть не может. Немногочисленных дурачков-энтузиастов, поверивших онистам и решивших полазать по окрестностям МКАД с фотоаппаратами, еще ни разу не находили; соответственно, их фотосвидетельства Жизни За Гранью до человечества тоже пока не дошли. Вот почему колонии беженцев – или Страна мертвых, как все их величают, – нечто вроде параллельного измерения, о котором все знают доподлинно и четко, но подтвердить это знание эмпирическим путем никто не спешит.
По мере приближения к тому месту, над которым я еще с Ярославки безошибочно угадал зарево цивилизации, начинают появляться одиночные огни. Очевидно, мертвецы украли электричество, присосавшись к одной из подмосковных ЛЭП, и провели кабель в центр своей колонии. Я замечаю несколько работающих придорожных фонарей, а вслед за ними – о, эврика! – из-за угла очередной развороченной хрущевки выплывает целая площадь, освещенная по периметру не только фонарями, но и отсветами витрин сколоченных из вторсырья ларьков.
Картина сопровождается звуками ожидаемо несвежего советского попса. Он льется из репродуктора, который подвешен на столбе посреди площади. Примерно из такого же давеча лился голос муфтия Зиязитдинова на Большой Ордынке.
– Украина и Крым, Беларусь и Молдова – это моя страна, – раскатывается над площадью патриотический хрип вдохновенного гоп-певца. – Сахалин и Камчатка, Уральские горы – это моя страна! Красноярский край, Сибирь и Поволжье, Казахстан и Кавказ, и Прибалтика тоооо-жеее ...
Под столбом человек двести-триста мертвецов славянской внешности зашлись в самозабвенной пляске.
– Это что? – спрашиваю, не в силах отделаться от ощущения, что попал в лавкрафтовский Инсмаут – город зла, все жители которого поражены инфернальным вирусом и скоро превратятся в рыб.
– Русский дискытека, бля! – весело отвечает скуластый, повернувшись к нам с переднего сиденья и дыхнув в лицо таким помойным ароматом, что я тут же жалею о заданном вопросе. – Сейчас ваши гуляют, потом Средний Азия будет гулять, молдавы, Кавказ. У каждого свой день. Сначала все вместе дискытеки делали, но там трупы некому убирать было, лежали, гнили. Воняло, нна. Теперь труп меньше, убирают нормально, нна. Сиди здесь, братан, из машины не вылезай лучше, вообще не рыпайся, да? Мой кент с вами останется, но если пацаны ему за вас предъявят, он подставляться не будет, да, Сухроб?
Водила, лица которого я так до сих пор и не увидел, тормозит у витрины ларька, оставив танцующую биомассу слева по борту. Молча кивает огромной бритой головой со шрамами и складками на шее, вид которой – даже вид сзади – не вызывает желания спорить.
В ларьке, судя по выстроившемуся в очередь контингенту, продают не что иное, как наркотики. Мысль сию, не успевает она зародиться в моей голове, подтверждает только что обслуженный покупатель. Он с блаженным лицом дебила отходит от ларька к ближайшим «Жигулям», раскладывает на капоте кухню и перетягивает жгутом тощий бицепс на левой руке: в Москве такую картину я последний раз видел в приснопамятные девяностые, еще при необожествленном Азимовиче. Трясущейся правой лапкой похожее на Горлума существо готовит раствор, греет на зажигалке ложку. Когда шприц, потыкавшись с полминуты по непригодным к использованию дорогам, наконец находит живую вену, я даже вижу, как кровь смешивается с раствором в его полупрозрачном цилиндре. Почти так же делал Джон Траволта в «Криминальном чтиве». Только то действо имело место в красном «Малибу» 1964 года и сопровождалось божественным саундтреком от The Centurians, а это производится на капоте дрянных «Жигулей» с озвучкой советского эстрадного щеголя. Такого же второсортного, ненужного и забытого Богом, как и местность, в которой все это происходит.
– Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР! – голос певца тонет в экстатическом хоре подпевок, изрыгаемых танцующими, а клиент ларька забывается в приходе, выронив на землю шприц и зайдясь в неземной неге и наслаждении. Из уголка рта повисает бульдожья слюна, отражает куцый свет витрин. Тянется вниз, роняет половину, подтягивается снова кверху под действием силы поверхностного натяжения. И где-то на полпути замирает, повибрировав, в виде налипшей на подбородок капли сапожного клея. Матово отсвечивающего, неземного и с пузырьками внутри.
Признаться, обладателю подбородка я отчасти завидую. В данный конкретный момент у него, в отличие от меня, нет ни одной проблемы.
Когда захлопываются двери за скуластым и тем гопником, который составлял нам компанию на заднем сиденье, водила нажимает на центральный замок и запирает нас внутри машины. Разумеется, кнопки замков на дверях вырваны с корнем: салон откроется не раньше, чем Сухроб разлочит систему.
Лина пинает меня коленкой и толкает под локоть, строя рожи так, чтобы труп не увидел их в зеркале заднего вида. Видимо, намекает она на то, что я сейчас должен разбить эту каменную шрамированную голову при помощи подручных средств, завладеть «Приорой» и уехать на ней вон из прокаженного Инсмаута. Похоже, перепуганная девушка напрочь забыла, зачем мы здесь.
– Рюрики, Романовы, Ленин и Сталин – это моя страна, – заходит на второй куплет певчий птах. – Пушкин, Есенин, Высоцкий, Гагарин – это моя страна!
Я вдруг абсолютно не к месту и не ко времени думаю, что пословица «Надежда умирает последней» в корне неверна. Потому что последними умирают имперские амбиции русского народа-богоносца, живые даже в стране мертвых. После ядерной войны на земле останутся тараканы, крысы, алкоголики и иррациональная вера русских в выдуманный ими Особый Путь и Великое Объединение недоразвитых народов.
До войны я об этом не думал и впервые осознал только после перемирия. Тогда люди, каждый из которых терял на войне родственников, детей, друзей, дома, конечности и человеческое лицо, вопреки законам эволюции решили на референдуме не разбегаться с противником, а продолжать строить алогичный и противоестественный Союз Нерушимый. Не поперхнувшись проглотили даже принцип городских автономий, выдвинутый муслимами как условие своего невыхода из СССР. И главное, что все это даже нельзя было свалить на онистов – ведь те, здорово обгадившись на войне, со страху в первый и последний раз позволили людям решить все самим. Воистину, идиотизм – восьмой смертный грех. Причем такой, за который всегда платишь при жизни, – чему я сейчас и наблюдаю прямое доказательство. Только здесь, на самых дальних задворках потемкинской стройки века, грех и расплата следуют не друг за другом, а параллельно друг другу – синхронно и одновременно, слившись в единое целое и закольцевавшись в какой-то дьявольский бесконечный луп.