– Все, что ты здесь наблюдаешь, – философствует Паоло с видом мессии, рожденного, чтобы ему смотрели в рот, – это именно то, к чему вы всегда стремились. Я слышал, у вас надо говорить, что нас нет, что мы зомби и мертвецы. Но мы живы, мы есть, и все вы об этом на самом деле знаете. Просто сами себе врете. Думаете, если не говорить про нас, то мы исчезнем. Голову от нас в песок прячете. Как суки. Как глупые трусливые суки. Не пускаете нас за КПП. А почему? Я скажу тебе, почему. Чтобы не видеть, что вы, глупые трусливые суки, сделали. Какого Франкенштейна создали со всем этим вашим особым путем и объединением народов вокруг великой российской идеи. Как там у вас в гимне сказано? «Сплотила навеки великая Русь», а? Э, правильно я сказал, Хашимджан? Этого монстра в фильме звали Франкенштейн, да?
«Воздушные ямы, сынок, – объясняю я. – Когда тебе дует в живот, это называется воздушными ямами». Я рассказываю Стасу, что круче всего в живот дует, когда летишь на самолете. Обещаю, что скоро полетим в Болгарию, и вот тогда-то он поймет, что такое настоящие воздушные ямы. А эти – так, для тренировки. Мы действительно собирались в Болгарию, за пару дней до того забрали визы. В Несебр, который тогда еще не включили в состав цыганской локалки… Не полетели, пришлось отменить. Так иногда случается. Но в то воскресенье мы еще предвкушаем отдых, мы идем и строим планы – слишком взрослые, чтобы быть интересными Стасу, поэтому Стас не слушает, Стас разворачивает самокат и снова укатывает вперед.
– Вы странные люди, – продолжает гнать Палый, которому невдомек, что я весьма дрянной великодержавный патриот и потому никакой личной обиды от его демагогии не чувствую; наоборот, я по большому счету с ней согласен, хоть и витаю сейчас в абсолютно иных сферах. – Всем людям нужно одно: пожрать, посрать, заработать, домик у моря, машина хорошая, семья хорошая. Всем, кроме вас. Вам, сукам, нужна империя. Идея, пшик. Который вы сами выдумали и который не нужен больше никому во всем мире. Но вы – вы ради него готовы на все. Вы готовы жить в зассанных подворотнях, сидеть на ободранных кухнях, питаться окурками, пить дихлофос и считать себя счастливыми оттого, что сто восемьдесят ненавидящих вас народов говорят на вашем, а не на американском, языке. Если вам скажут, что для этого нужно расстрелять строй детей, – вы расстреляете строй детей, а если прикажут дать в жопу взводу моджахедов – дадите в жопу взводу моджахедов. Вы можете послать на смерть сына и подложить под чужака жену, лишь бы чужак красил на карте мира свои земли в тот же цвет, что и вы. При этом он может вырезать на этих землях всех русских и жить по своим законам, может вертеть на хую и вас, и ваше пидорское правительство – вам плевать. Я правду говорю, вам положить. Вам главное, чтоб одним цветом на карте. Для вас неважно кто, а важно где. За это вы убьете и себя, и всех остальных. Сорок миллионов убили, разбежались по зонам и теперь видеть не можете людей других наций, боитесь их и ненавидите, но не отпускаете. Вас не исправила даже война, самая страшная с момента сотворения Земли. Да вы же монстры. Я убил первого русского в шестнадцать лет и горжусь этим. Потому что вы – крапленая масть, порченая порода. Вы прокляты, вы всегда будете жить в падающем Вавилоне. Э, Хашим? Я правильно сказал, тот сериал назывался «Вавилон»?
Дома я мою самокат, после таких прогулок он всегда пыльный. Вытираю его специальной тряпкой, которую храню под ванной. В раскладном механизме снова разболтался шунт, я иду в коридор, достаю из шкафчика с инструментами молоток, подбиваю; думаю, уже в который раз, что надо купить ему новый самокат; зарекаюсь в ближайшем же пресс-туре сэкономить на выпивке и привезти домой часть командировочных.
Вера со Стасом садятся играть в настольную игру под названием «Не разбуди папу». Made in China, но держится пока молодцом, не рассыпается. Какие там у нее были правила? Уже забыл. Помню только, что посреди игрового поля в кровати в ночном колпаке лежал пластиковый человечек и смешно храпел китайским электронным фальцетом. Игрокам надо было продвинуть фишки в виде детских фигурок к холодильнику так, чтобы он не проснулся; а просыпался он от кнопки, которую нажимал проштрафившийся игрок. Что-то в этом роде. О, как же любил Стас эту игрушку. Как же любил.
Я вспоминаю, улыбаюсь. Запрокидываю голову в жаркую стратосферу и отчетливо слышу игрушечный храп пластикового отца – так, будто он нисходит с самих небес.
И тут меня, верите вы или нет, начинает отпускать. Наверное, это новое веяние в травокурении – сорта, которые кроют ядрено, но недолго, чтобы курящего не успевало пробивать на хавчик. Не знаю, я уже давно человек бурбона и в конопляных трендах профан. Как бы то ни было, а в мозг снова штопором вкручиваются депрессивные загоны обкуренного царька:
– … и вот теперь ты, русский, просишь меня, узбека, о помощи. Ты для этого пришел ко мне в город прокаженных, из которого вы нас даже не выпускаете – не только нас, но и других русских, местных, которых здесь режут чаще, чем всех остальных. Потому что я, и эти русские, и вот эти пацаны, – узбек широким распальцованным жестом обводит округу, что должно, видимо, указывать на Хашимджана и сотоварищей, – мы можем до конца испортить вам картинку, которая и так хуже некуда. Засрать байку, в которую и без нас уже никто не верит. Так?
– Так, – киваю абсолютно искренне.
– И что же тебе нужно?
– Я ищу Азимута, – говорю вполголоса, чтоб не услышали пацаны, и пытаюсь смотреть ему в глаза настолько серьезно, насколько могу после этой травы. Он поднимает монобровь, сверлит меня глазами с полминуты и вдруг широко лыбится, сверкнув золотым зубом и неожиданно напомнив безобидного продавца дынь – медийный образ, который советские пропагандисты до войны приписывали всем среднеазиатам вообще.
– Э, ты слышал, Хашим, а? Он тут ищет Азимута, а? Дорогой, ты одну затяжку всего сделал, а?
– Э, Азимута? – переспрашивает скуластый. – Э, слы, пацаны, чо? Азимут есть у нас, чо, а?
Все четверо начинают сначала улыбаться, потом подхихикивать, а потом смеяться самозабвенно, войском гиен, с потусторонней энергией. Так, как в этом месте не смеялись, наверное, со времен ухода физиков. Я смотрю на смеющихся и тоже начинаю хохотать: не иначе как финальный привет от чуйского сюрприза. Не смеется одна только Лина: она не курила, и она все еще в шокированном состоянии души. Сидит, нахохлившись, трет глаза и пытается слиться с местностью, мимикрировать под окружающую мертвечину.
– Ой, дорогой! – кряхтит Паоло, отсмеявшись. – Честное слово. Ой, как ты… О, я не могу. Ты, видимо, опять перепутал понятия «где» и «кто». Ты пришел искать Азимута сюда, к нам? Но ведь он ушел из этих мест.
– Давно?– спрашиваю как последний идиот.
– О, очень давно, дорогой. Еще до того, как сюда пришли мы. И он, и тот, кто послал его в наш бренный мир. Здесь уже много лет нет никакого бога, в этих землях. Никакого Христа, никакого Аллаха, никакого Будды и уж тем более никакого Азимута. Они все тоже делают вид, что нас нет. Не хотят нас знать. Так же, как вы.
Что-то здесь не так. Во всем этом есть какой-то подвох. Что-то изначально пошло неправильно, какое-то ответвление блок-схемы замкнуло не на тот контакт.
Дай мне знак, дорогой друг, пожалуйста. Дай зацепку – такую, какую ты дал мне в Замоскворечье.
Но Азимович, видимо, за время смерти приобрел еще более экстравагантное чувство юмора, нежели то, которым обладал при жизни. Потому что вместо зацепки, о которой молюсь, я получаю следующее:
– Э, Хашимджан! А что за тачка у этого шутника, а? – говорит Паоло, и в глазах его больше нет смеха, глаза его теперь немигающие, хищные: такие, какие и должны быть у настоящего авторитета, генерала песчаных карьеров. – «Ягуар»?
– Да, Палый-ака, «Ягуар».
– Вот пусть он и привезет нам этот «Ягуар». Поезжай с ним, Хашимджан. А девка останется здесь.
Я вскакиваю, но не успеваю произнести даже «ох» от «охуел», как получаю сразу с нескольких ног плотную серию в голову, падаю и ударяюсь затылком о ступеньку крыльца. А когда размазываю по лицу кровь из рассеченной брови, вижу одним глазом (второй заплыл и не открывается) сразу два дула, наставленных мне в темечко.