Впрочем, не знаю – может, их было и три. Потому что тут же я получил еще один удар и на время отключился, а когда очнулся, кровь снова застила глаз. Я начал протирать его майкой как раз в тот момент, когда раздались первые звуки вертолетных лопастей. А когда закончил, вокруг уже рвались световые гранаты, шуршали «Уралы» и стрекотали пущенные в воздух очереди из автоматов Калашникова. Ни Хашима, ни Сухроба, ни третьего бычка в зоне видимости уже не наблюдалось; впрочем, видимость, надо признать, была хреновая.
Однако даже в ее условиях я отчетливо разглядел тело Паоло, змеей уползающее на локтях в сторону каких-то заброшенных складов, ранее неразличимых, а теперь материализовавшихся во всполохах осветительных ракет.
Сначала я думал, ему перебили ноги только что. А потом очередная вспышка осветила инвалидное кресло за открытой дверью подъезда. И металлические дорожки для колес, наваренные поверх ступеней.
Я хотел схватить Лину, все еще свернувшуюся калачиком на крыльце, увести ее в дом и там, вдалеке от случайных пуль, ждать, когда нас найдут вояки. Хотел, но передумал. Схватил инвалидное кресло, догнал ползуна и обрушил на его голову. И стал бить по ней долго, вкусно, с нескрываемым животным наслаждением от физического превосходства.
Сраный авторитет, король города. «Девка останется здесь», да? Видишь, как быстро все может поменяться, ты, долбанный шайтан-ака. Теперь вот остаться здесь придется тебе самому. Причем, вполне возможно, навсегда. Это уж как получится, сука, – думаю, молотя ногами и коляской по парализованному калеке.
– Знаешь, в чем разница между нами, говно? – ору в сердцах, тщетно пытаясь перекричать разрывы, моторы и автоматные очереди. – Ты убил первого русского в шестнадцать лет, говно, и сделал из этого фетиш. На всю свою конченную собачью жизнь. Ты хватаешься этим первому встречному на земле и будешь хвастаться каждому черту, говно, когда сдохнешь и попадешь в ад. А я жил до двадцати пяти и никого не убивал, пока такие как ты не заставили меня стрелять в ваши тупые головы. И буду спокойно жить дальше, как до войны. Я не буду никого убивать. Не буду ни перед кем себя ставить. Потому что умею. А ты, говно, не умеешь. Поэтому родился и сдохнешь на помойке, как шелудивый, на хрен, вонючий и ссаный пес, который может покусать всех окрестных ублюдков и стать самым крутым шелудивым ссаным псом на помойке, но и только-то. Вот и вся разница между мной и тобой, говно.
Я ору, но он вряд ли слышит. Вообще никто не слышит. Что, конечно же, хорошо. Потому что какое кому, на хрен, дело.
Когда он затихает, я осматриваю авторитетное тело на предмет наличия оружия. На сей раз оно при хозяине, и я наконец-то – пусть даже теперь это и не вызывает обещанного восторга у Лины – становлюсь нормальным парнем. С пару секунд раздумываю, не произвести ли действие, диаметрально противоположное всей сути моего только что произнесенного экспрессивного монолога – а именно, контрольный выстрел из «макара» в извалянную в пыли и блевотине авторитетную голову. Да нет уж, тварь, не дождешься. Тем более что с Лины на сегодня и так достаточно. А что делать с царьком, пусть решит Азимович.
Которого, разумеется, теперь снова вспугнули федералы.
Потому как что-то пошло не так. Что-то изначально было неправильно. Я не знаю, что именно, но чувствую.
– Поедемте в номера, сударыня. – Я подхватываю вконец измочаленную Лину под мышки, волоку в подъезд. – Давайте посмотрим, как живет местечковый Аль Капоне. Вдруг мы найдем у него дома глоток-другой настоящего контрабандного McCoy. Не знаю насчет вас, мэм, а вот для меня это сейчас как раз то, что нужно.
Когда мы поднимались по лестнице, меня нежданно-негаданно накрыл самый последний флэш-бэк – даже не P. S., a P. P. P. S под всей этой странной накуркой. Во флэш-бэке маленький Стас рассказывал на диктофон стишок про Вилли Винки.
Это было в тот же вечер, да. После катания на качелях, мороженного на футболке и игры «Не разбуди папу». Через час после просмотра мультфильма «В поисках Немо», через полчаса после поедания макарон с сосисками и минут за сорок до того, как у него заболела голова… «Крошка Вилли Винки ходит и глядит, кто не снял ботинки, кто еще не спит…» Вот видите, как хорошо я, оказывается, запомнил тот день.
Трип внутрь иконы – это дано не каждому, – в моей голове успевает родиться завершающая, итоговая мысль, прежде чем флэш-бэк улетучивается и я трезвею окончательно.
…и вроде у меня была обычная квартира с окнами, а я и не заметил, как мимо этих окон проползла жизнь. Почти сорок лет, две трети среднестатистического срока жизни мужчины в послевоенную эпоху СССР.
Помните первую послевоенную демонстрацию на 9 мая? Я сидел с пивом на продавленном диване и смотрел трансляцию в интернете. И знаете, что меня тогда зацепило? Эти одухотворенные лица граждан социалистического гиганта. Советские люди, преодолев невзгоды, снова протянули друг другу братскую руку и твердой поступью двигались мимо каменных лиц вседержателя и его свиты. Как думаете, этим манекенам на мавзолее ботокс заливают перед парадом? Я думаю, да. А может, они просто с гранитом срастаются, не знаю. А может, перед парадом выносят восковых кукол, таких, у которых шевелятся руки на шарнирах. Одно выражение лица на полтора часа, одинаковые движения. Аксакал поднял руку, свита тоже. Аксакал опустил руку, и все остальные опустили. Как марионетки в театре.
А может, они там вообще все неживые? Роботы. Нами правят роботы, а мы и не задумываемся об этом. Но вообще-то такой расклад многое бы объяснил. Только я в это не верю. Это можно было бы понять, это искупило бы множество грехов. Какие грехи могут быть у железных болванов с программой вместо мозга? Но нет, думаю, они все-таки люди. Просто власть что-то там перекроила у них в головах, что-то очень важное. А благодаря ботоксу мы этого не замечаем. Ботокс – это макса, которую надевают прямо под кожу.
Нет-нет, я не заговариваюсь. Просто вспомнил…
Знаете, я подумал… у каждого из нас есть собственный мавзолей. И каждый стоит на нем, машет рукой, а мимо марширует жизнь. Она разная. То в тюбетейке, то в спортивном костюме, то в виде боеголовки, то с барабаном на шее, а иногда похожа на группу представителей завода «Уралмаш», за которой на танковой базе едет вылитый в чугуне герб страны. Колосья из чугуна, лента из чугуна, а в центре чугунная планета.
Заноза в том, что жизнь идет и идет мимо, и глаза привыкают ко всем этим краскам. К чугунным колосьям и улыбающимся парням в тюбетейках или строгих костюмах, или в чем угодно. Вначале вроде все так интересно, смотришь во все глаза, боишься пропустить хоть что-нибудь. А потом уже все равно. Ну да, кто-то идет. Но они всегда идут. Постоянно, в одном и том же направлении, и ничего никогда не меняется. И вот ты взрослеешь, и у тебя появляется опыт, и он, как ботокс, спасает тебя от публичного позора. В смысле, ты не зеваешь у всех на виду, но реально – тебе уже наплевать. Просто ты не можешь уйти с этого долбанного мавзолея, демонстрация-то не кончилась, ты на виду, и камеры тысячи глаз, которых, может, и нет вовсе, направлены прямо на тебя. Надо стоять, улыбаться, делать мудрое лицо и махать рукой. Минута за минутой, год за годом. Вечно.
Это происходит со всеми, в том числе и с теми, кого ты вроде знаешь, как самого себя. Когда-то они, как и ты, интересовались происходящим, ловили каждый звук, боялись потратить на сон лишнюю минуту, в течении которой, и это правда, могло произойти что угодно. Им так же, как и тебе, было в кайф, они ловили краски, они в подробностях изучали каждую мелочь, которая проползала мимо мавзолея, чтобы потом обсудить, придумать имя и превратить эту мелочь в текст, или музыку, или просто в анекдот.
Но вот в какой-то момент ты оглядываешься, а рядом с тобой куклы.
Ты по-прежнему знаешь о них все, знаешь, как бьются их сердца, знаешь, из-за чего они ссорятся с женами, но елки-палки, ведь у них уже появились жены, а сами они – куклы, которым плевать. Ну и вот… ты поднимаешь руку и начинаешь махать. Потому что… ну, знаешь, ты умом-то вдруг понял, что это неправильно. Понял, что можно по-другому, и было когда-то по-другому, только тебе даже думать об этом лень. Тебе это на хрен не надо, потому что тебе почти сорок лет, и ты давным-давно разучился ловить кайф, все, что ты умеешь – это делать вид. Ботокс, братцы, он везде. В душе, в сердце, в памяти. Не важно, что ты делал раньше, вставлял себе разъем в мозги, или делал кавера на «Рамонез», или скидывал дерьмо в баре по сходной цене. Ботокс всех уравнивает перед самым главным – перед пустотой, выбивающей пыль из мостовой под мавзолеем.