Знаете, а я вот что скажу. Хорошо, что я сжег себе мозги, когда был молодым. Потому что из-за этого меня запомнили таким, каким я был тогда. Без ботокса. А если бы я до сих пор что-то такое делал, я… Черт, будь благословен долбанный «Клуб-27». Мы ведь все в нем, вот в чем фишка. Поголовно. Где-то рядом с Дженнис, Джимом, Куртом и прочими славными засранцами. Просто кого-то хоронят, а кто-то превращается в зомби, в куклу, в гусеничный механизм, тянущий чугунный символ братства народов.
Нет, на самом деле иногда ты пытаешься. Достаешь старые записи, или звонишь старым друзьям, или просто идешь по тем самым улицам и делаешь вид, что это те самые улицы. Ты говоришь в пустоту, типа, чуваки, надо бы пересечься. Я тут нашел свою басуху, а что, если нам попробовать, чисто для себя поиграть, как раньше? Но ничего не получается. Потому что раньше играть для себя было в кайф. Ты просто играл, следите за мыслью? Просто играл. А сейчас даже если вы все-таки встретитесь и ты вспомнишь свою партию, ты рано или поздно задашь себе вопрос. А зачем? Зачем, что из этого выйдет? Ну, вот вспомнил ты свою партию, и что дальше? А ведь дальше ничего нет. И надежды на то, что появится – тоже. И вот это – уже не в кайф. Это тяготит, достает и портит на хрен настроение. Потому что да, ты повзрослел и научился задавать вопросы. И что, стал ты от этого счастливее? Или жизнь стала правильнее? Или ты вдруг стал снова замечать краски, стал замечать всю ту хрень, которая ползет мимо твоего мавзолея. Нет. Ни разу. Это, конечно, придет. Перед самым финишем, когда ты будешь тащить свои потрепанные старые кроссовки в угол, ты ненадолго снова почувствуешь это. И нет тут никаких глубокомысленных объяснений, и тут тоже все очень просто. Потому что раньше тебе еще нечего было терять, а перед финишем – будет уже нечего терять. Вот и все, братья и сестры, вот и вся правда. Еще и уже. Те же самые рингтоны. Та же лошадь, только сбоку, понимаете?
И вы, конечно, вправе спросить, так какого же хрена я открыл эту охоту на Азимута, если теперь уже все равно?
И знаете, я не смогу вам толком ответить. Но – я сделаю предположение. Попытку вбросить на вентиляторы немного правды.
Может быть, я решился на это потому, что увидел конец демонстрации?
Или решил остановить ее сам?
Да задолбали они тут идти и идти. Эта бесконечность сияющих физиономий, горящих глаз, четкого шага. Задолбали. Вот и вся причина.
И было больно, очень больно, когда я оглянулся и вдруг понял, что там, за спиной, у меня только один якорь. Всего один глумливо усмехающийся якорь. А больше нет ничего.
Так что больше не…
Моя жена работает со стариками и недееспособными одиночками. Что-то типа сиделки из хосписа, только приходящая. Приносит им скудную еду, которую проплачивают онисты, чтобы сойти за социальное государство. Готовит, кормит из ложечки. Убирает дерьмо.
Так вышло, что после того случая с ополченцами ее немного переклинило и она решила связать жизнь с благотворительностью: сначала чтоб очиститься от скверны, потом уже в силу привычки. До войны у нее была хорошая должность в пиар-агентстве – с ее внешними данными и умением подать себя карьеру ей прочили феерическую, пусть даже слегка и чурались ее андеграундных связей. Но произошло то, что произошло, и в агентство она не вернулась, хоть те и звали. Да и черт бы с ним. Ее карьера – последнее, до чего мне было дело, когда я встретил ее после долгого перерыва на курсах психологической реабилитации.
Ну да, да, я тоже попал на эти курсы после войны, а что. Многих тогда направляли к мозгоправам, вы ведь помните. Меня вот, к примеру, направил издательский дом. Кому-то, какой-то мажорной девочке из HR-департамента, показалось, что у ответственного редактора журнала «Колеса» нарушена коммуникация с коллегами. Возможно, она случайно стала свидетелем наших пикировок с Эрастом, или наткнулась на меня в коридоре после дня рождения Воротынцева – я так и не выяснил. Но если начистоту, то она была права, эта девочка. У многих тогда «коммуникация с коллегами» и впрямь была нарушена, чего уж там. Мы действительно нуждались в социальной адаптации, как бы глупо это ни звучало. Образно говоря, нам всем надо было перекурить, отдышаться и похлопать себя по щекам, понять, что трэш с холиваром кончились и пора возвращаться на старые рельсы, если не хочешь окончательно поехать умом. Так что я не в обиде. Наоборот, мне оно даже помогло. И вам бы помогло, направь вас кто-нибудь на два месяца в клинику неврозов, где вам показывают добрые фильмы, кормят на халяву из блюдечка с голубой каемочкой и сдувают с вас пылинки, притом еще и выплачивая зарплату. Может, прозвучит самоуверенно, но ведь это минимум из того, что заслужил человек, не ставший отмазываться от призыва в самую страшную войну человечества…
Однако к делу: я хотел лишь сказать, что моя жена работает со стариками и недееспособными одиночками, но я в ее профессиональные дела никогда не лез; можно сказать, у нас такой негласный договор, который сам собой сложился изначально, как только речь зашла о совместном проживании. И лишь сегодня я, впервые в жизни попав в квартиру инвалида-колясочника, вдруг случайно узрел, с чем имеет дело на работе Вера. Какие-то поручни по стенкам, коридорные тумбы толщиной с книгу, чтоб проезжала коляска; шкафы высотой в половину обычных, чтобы дотягиваться с коляски до антресолей. В туалете рукотворная система для ссаживания с коляски на унитаз: похожа на несколько полотенцесушителей, одновременно служащих полосой препятствий для выводка сортирных гремлинов. Как будто ты попал на другую планету, где живут такие же пораженные вирусом убожества граждане СССР, только крабы.
Уважаемый дон Палый входит в число избранных элитных трупов, в квартиры которых проведено электричество. Но свет я выключаю сразу же, как только вижу фонарик, висящий прямо в прихожей. Ни к чему привлекать федералов раньше времени; сначала надо отдышаться и выпить.
Впрочем, никакого «маккоя» я в этой крабьей норе, конечно же, не нахожу. Наоборот, в лучах фонарика вижу залежи водки и коньяка, который – в особенности дагестанский – ненавижу с детства. От одного лишь слова «Кизляр», по-кавказски нескромно кричащего с депрессивных советских этикеток, меня передергивает так, как будто я уже выпил. Фи.
Однако пути Господни неисповедимы, и желание отведать коньяку категории «Г» внезапно изъявляет моя спутница. Не ожидал, вот уж не ожидал! Но деваться некуда – я не жадничаю и наполняю граненый стакан (других здесь нет) на треть, граничащую с половиной. Она выпивает залпом. Бедняжка впервые выехала за пределы зоны свободной торговли с благородной целью – помочь отмороженному брату-деграданту. А тут такой стресс.
– Бррр, – громко изрыгает Лина, передергиваясь лицом, как заправский мужик. Исторгнутый абырвалг низводит и без того отправленную в отпуск сексуальность до величин уже и вовсе отрицательных. Надо бы дать ей закусить; но крестный отец, видимо, перепутал советы диетолога и вместо того, чтобы бросить наркотики, бросил есть. Как еще объяснить тот факт, что разнообразным стаффом завалена вся квартира, в то время как найти в ней три корочки хлеба – проблема. Лишь через пять минут оголтелого поиска мне удается извлечь из какого-то дальнего схрона пачку просроченных хлопьев Nestle, которую Паоло, судя по ее виду, почал еще бегая на обеих ногах. Лина запоздало закусывает, морщась от вкуса пыли, а я древним трехсотым «Пентиумом» зависаю в приятных раздумьях о том, какой из многочисленных наркотиков, обнаруженных в закромах приблатненной старой обезьяны, будет наиболее полезен в моем нынешнем состоянии.