С большим отрывом побеждает трамадол, исчезнувший из Москвы уже лет шесть как. Заглатываю горсть, чтобы убить сразу трех зайцев: получить старый добрый опиатный приход, побороть одолевающий сон и обезболить левое заплывшее веко, ведь его придется взрезать. Еще найти бы только нож.
Под саундтрек из автоматных очередей, натужных «Уралов» и «стоять – лежать – мордой в пол» долго ползаю на четвереньках по квартире, высвечивая фонариком самые темные ее закоулки. Натыкаюсь поочередно на пыльный фолиант «Истории СССР», такой тяжелый, что им можно убить человека, черно-белое фото женщины с ребенком, хаотично набросанные горки DVD с порнухой, би-муви и сериалами. А вот колюще-режущего ничего нет. Кому расскажешь – не поверят: в логове урки – и не найти пера.
– Кто это такие? – наконец спрашивает Лина, придя в себя. – Откуда… откуда всё это?
– От ублюда, – пытаюсь ухмыльнуться, но разбитые губы напрочь отказываются. – Это зомби, великие и ужасные. Они же – беженцы. Не говори, что ты о них не слышала.
– Я слышала, но…
– Гнала от себя эти мысли?
– Гнала от себя эти мысли.
– Все гонят. Думают, что от этого трупаки перестанут существовать. Ничего, это ненадолго. Лет через десять они расплодятся до точки невозврата и таки придут в Москву – тогда больше никаких мыслей никто гнать не будет. Это называется – демографическое давление.
– Ужасно. – Она качает головой. – И что же мы будем делать?
– Начнем ругать онистов, что скрывали от нас правду. Мол, сами-то мы люди маленькие, знать ни о чем не знали. А то, что все это время первые десять километров от МКАД гнали на максималке без остановок – так это по чистой случайности, а вовсе не потому, что подозревали подвох. А даже если и подозревали, то нас разубеждали по телевизору. Все как всегда.
– И что… нельзя с этим ничего сделать? Ведь это же просто ужас, когда люди живут так!
Когда она говорит, я ее не вижу. Голос доносится откуда-то из-за спины, из едкого туманного сумрака. Я направляю в ее сторону фонарь. Она закрывает глаза рукой и от этого снова хорошеет. Все-таки здорово, что она сейчас не лицезреет мою опухшую будку.
– Можно, – отвечаю ей. – Только для этого нужно сделать три вещи. Во-первых, выгнать на хер всех онистов, что не так сложно, как кажется. Уродцы жадные, трусливые и безыдейные. Это не те люди, которые будут взрывать себя в кольце противников, врезаться в толпу на грузовике с гексогеном и падать грудями на амбразуры. Когда запахнет жареным, они просто сбегут в Европу, где у каждого уже давно учатся дети, прикуплен домик и отлажен бизнес, оформленный на жену. Во-вторых, выбрать власть, которая будет решать, а не скрывать проблемы. А в-третьих, перестать быть идиотами. Это самый важный пункт, потому что без него невозможны два первых. Но как раз с ним-то и засада. Потому что люди, сколько их ни стреляй, ни кидай и ни трахай в задницу, не испытывают ни малейшего дискомфорта от бытия идиотами. Хотя о чем это я. Ты слишком…
– Глупа?
– …молода, чтобы этим морочиться. И красива. У тебя и так все будет хорошо.
Я снова перевожу фонарь на выдвижные ящики, которые открываю один за одним. Я вижу в них носки Палого, трусы Палого, флягу Палого и даже, как ни странно, два или три галстука Палого, не иначе как носил их со спортштанами на сходках, экий щеголь, – но по-прежнему не вижу ножа Палого. От Лины теперь остался только огонек сигареты – тонкой и дамской, из квадратной пачки, похожей на парфюм и стоящей тоже почти как парфюм. После всего сегодняшнего роуд-муви я как никогда близок к тому, чтобы стрельнуть у нее такую же и нарушить двухгодичный мораторий; креплюсь из последних сил – больше из мазохизма, чем из принципа.
Она выдыхает дым в мою сторону; дым пахнет молодостью, помадой и чем-то еще, запретно-греховным, от чего у меня сосет под ложечкой. Мне вдруг кажется: именно так в приснопамятных шестидесятых пахло от вельветовых мини-юбок студенток Беркли, которые еще не знали бикини-эпиляции и шугаринга, ездили на диковинных папиных дредноутах, верили в психоделику с новым мировым порядком и оттого были прекрасны; даже и не знаю, откуда такая ассоциация. Меж тем Лина продолжает вечер наивных вопросов и очевидных ответов, задав следующий наивный вопрос:
– Но откуда этивообще здесь взялись?
Хммм. Ну как тебе объяснить, детка.
Знаешь, как-то раз, еще в самом начале войны, мы входили в город – не помню, какой-то маленький город с типовым названием вроде Макарово или Захарово. Там по главной улице ходила женщина, совершенно безумная. Она несла на руках сразу троих детей. Дети были не очень тяжелыми, потому что у одного мальчика не хватало нижней половины туловища, у девочки не было рук и головы, а второй мальчик, которому перерезали горло, был не старше года и весить много не мог по определению. Так вот, эта женщина посмотрела мне в глаза – я никогда не забуду этого сумасшедшего взгляда – и спросила: «Эти черные – откуда они здесь взялись?» И так спрашивала у каждого из нас, кто шел мимо, – а нас было несколько сотен.
Потом я случайно узнал, что до войны она возглавляла местное общество борьбы с ксенофобией, проводила мониторинг расистских высказываний на городском портале и писала онистам доносы на белых подростков, рисовавших на стенах цифры «1488». Диаспора, контролирующая в этом городе оборот наркотиков, считалась самой крутой в области.
Понимаешь, не то чтобы эти самые дети, на которых писались доносы, могли тем айзерам что-то противопоставить. Наоборот, дети сурово били, а время от времени и убивали таких же русских детей, только не мастурбирующих на герра Шикельгрубера; а айзеры как банчили, так и продолжали банчить на делянке, даже не усмехаясь этим субкультурным разборкам в густопсовые аульные усы. Не в этом дело.
Дело – в мировоззрении людей, не принадлежащих ни к одной из упомянутых категорий. Легиона статистов, массовки. Безымянных голов, по которым считают численность толпы, создающей историю.
Таких, как ты. Ничего в принципе не делающих, зато ко всему как-нибудь относящихся. И от вашего массового отношения к проблемам общества очень многое, на самом деле, зависит.
Вместе вы сила, солнышко. Это правда. Ты даже не представляешь, какая.
Так что не надо лукавить, спрашивая, откуда здесь взялись эти. Они – чудовища, рожденные сном разума. Разума всех тех, кто гонит от себя неправильные мысли и падает с небоскреба, считая, что «пока все хорошо».
В том числе – и твоего, милая дура, разума. Впрочем, это чересчур для тебя глубоко; к тому же тебя и без того сегодня уже достаточно грузили. Поэтому я расскажу тебе лишь о том, что лежит на поверхности:
– Началось все еще до войны, когда коренных начали потихоньку вытеснять гастарбайтеры. Русские брали ипотечные квартиры ближе к центру, а гастеры съезжались в расселенные хрущевки Замкадья, ты еще маленькая была, не помнишь. Ну а когда война началась... В общем, сюда съехались все, кто не мог вернуться домой. Кто-то изначально под приговором ходил, кто-то дезертировал с фронта, кто-то переметнулся не на ту сторону. А у кого-то и вовсе не было дома. Русские тут, например, в основном с Кавказа – когда все началось, оттуда бежали без документов, в одних портках. А онисты разве ж в город пустят кого без документов. Ну или возьми таджиков: у нас еще до войны половина джамшутов были беглые. Их сейчас ни домой не пустят, ни даже в мусульманскую локалку – потому что преступления против своих же совершали по беспределу. Ну вот такие люди и оседали вокруг городов. Раньше-то у них здесь что-то вроде невольничьего рынка было. Они стояли на трассах, как проститутки. Практически на одних пятачках с ними: типа, вот здесь стометровка с проститутками, а здесь – с джамшутами… К ним подъезжали на машинах, брали их на дачу – грядки там за сто рублей вскопать, еще что. А после войны связываться с ними перестали, да к тому же это уже и не гастеры были, а какие-то совсем уж лютые отморозки. До того лютые, что даже гастарбайтеры из олдовых, которые хоть что-то умели делать, кроме как помахать ножом и продать дозу, – даже они с мертвецами жить не стали, нашли способы до родины добраться или затесаться к мусульманам в локалку… Черт, где же у этого ублюдка нож!