А у основания всей этой карусели из говна и приведений стоял наш старый знакомый –Геронян. Старый добрый доктор Айболит. Человек со скальпелем. Человек в белом халате. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы это понять, банально сложив одно и другое. И незаметные мужички поняли.
Работу Героняна официально запретили, самого отправили валить лес туда, где всегда плохая погода, навесив, ничтоже сумняшеся, ярлык «преступление против человечества». Ну а по дороге старенький эскулап отбрасывает коньки. Здоровье-то уже не то, а условия в пути, сами понимаете, далеко не пятизвездочные. Вот, собственно, и все. Исследования Героняна публично уничтожены, сам Геронян чуть менее публично похоронен, и дело его жизни – случайный протуберанец на ослепительном кумачовом солнце.
А немногим раньше некто, скажем, некто в пальто, умудрившись не попасть под влияние музыки Азимута, стреляет в мессию. Прямо на концерте, валит на сцене перед толпой зрителей. Свидетелей – тысячи! Но убийцу так и не смогли найти. Экая незадача. Наверное, он смешался с толпой. Незаметный такой мужичок с пластиковым пакетом в кармане. И все вроде бы логично. Не подкопаешься. Слишком гладко, конечно. Даже как-то подозрительно гладко. Но это отсюда. Из второго десятилетия двадцать первого века. А тогда было не до деталей.
Вот так вот.
Но во втором десятилетии двадцать первого века, аномально-жарким вечером я ехал с Героняном в одной машине. И да, он был чертовски стар. Но все-таки жив. Он был жив все это время! И все это время он что-то делал. Как думаете, что? Над чем же работал старый добрый доктор Айболит? И на кого?
Для меня все стало очевидным уже в тот момент. Я получил ответы на все вопросы, которые не стал задавать однажды. На все.
Кроме одного.
Зачем незаметным мужичкам понадобилась Нико? Именно в тот день, когда долбанный сукин сын Азимут решил вдруг воскреснуть?
Улица Вилиса Лациса в районе дома 11, корпус 4 оказывается катастрофически неинтересным советским гетто. Таким, знаете, где собаки ссут на сохнущее во дворах хрущевок белье, мусор выбрасывается из окон и круглый год все коричневое. Обгаженные дома с угловатыми наростами самодельных лоджий мутантами выплывают из тумана: Родина! Вот уж не думал, что Эраст влачит свое бесполезное существование в подобных условиях; а впрочем, не мне, получающему зарплату в том же издательском доме, сему факту удивляться.
Четвертый корпус я ищу битый час: дома стоят в абсолютно произвольном порядке, не поддающемся осмыслению. Как-то раз кто-то из моих друзей молодости выдвинул по накурке теорию, согласно которой советские архитекторы семидесятых проектировали такие районы следующим образом: архитектор съедал порцию макарон, выжирал залпом бутылку водки и блевал. А потом смотрел, как лягут на землю макаронины, и срисовывал с них вертикальную проекцию будущей социалистической стройки. Если посмотреть на такие районы через Google Map, это не кажется таким уж абсурдом.
Мимо окна «Яги» в тумане проплывают, как пленные румыны в лодке под Сталинградом, сомнамбулы не похмелившихся аборигенов. Усатые рабочие, доходяги в помятом, некоммерческие интеллигенты с вонючим «Петром I» в зубах, не успевшие диверсифицироваться в менеджеров. Однако после Зомбаланда это унылое шествие неудачников кажется мне зажигательным карнавалом в Рио. По крайней мере, здесь не трахаются на капотах машин, не мочатся мне на стекло и не тыкают пушкой в голову. Жизнь налаживается.
Точнее, налаживалась бы, если бы я не начинал залипать. Таков уж побочный эффект всенощного бодрствования под опиатами. Ты готов двигаться и разговаривать еще полсуток, но стоит занять статичное положение – и глаза закатываются, голова падает на плечо, и ты впадаешь в довольно гаденькую, липкую полудрему. А мне, к сожалению, приходится тут сидеть именно что статично. Я собираюсь допросить Порокова, а для этого надо выследить его у подъезда.
Кто бы мог подумать, что спасет меня снова мой малыш. Звонок уже подзабытого за ночь мобильника враз выводит меня из состояния мутного залипа. Дружище Стас. Я знаю, ты никогда не бросишь папку в беде.
– Папа, привет! Ты уже нашел своего бога?
– Доброе утро, дружок! Пока еще нет. Мне все время кто-то мешает. Но я уже сел ему на хвост.
– «Сел на хвост»? Это как, пап?
– Это значит, я уже дышу ему в задний бампер, сынок. И теперь ему от меня не оторваться. Дело времени.
– Я понял. Это как Чико Хикс все время дышал в задний бампер мистеру Кингу?
– Именно. Только Чико так никогда и не догнал мистера Кинга, а я своего мистера уже почти догнал. Преследую его, да.
Без сна и под наркотиком слова кажутся влажными. Произношу слово «преследую» и думаю, что на самом деле нет, я опять ему вру, – потому что не я преследую: преследуют меня. Кто и что? Да хотя бы неудачи.
– Чико догнал мистера Кинга, пап. В самом конце фильма. Он играл нечестно, он столкнул мистера Кинга с трассы и, когда тот сломался, догнал и обогнал.
– Нет, ну это не считается! Велика удаль – догнать и обогнать того, кто сошел с дистанции. Этому радуются только неудачники, сынок. А мы с тобой не из таких.
«Мы с тобой», конечно. Не надо обобщать, парень. Насчет Стасика говорить пока рано, а вот ты, похоже, следуешь совсем не по тому маршруту, про который ему врешь. И да, кстати: ты снова ему врешь.
– Пааап?
– Да?
– А кто тебе мешает встретить этого твоего бога?
– Кто? Сложный вопрос, дружище. Наверное, я сам.
– Нет, папк. Ты сказал, что тебе все время кто-то мешает. Ну помнишь? В самом начале, когда я позвонил.
– Да? Я так сказал? Ну, может быть… Да. Да, мне мешают. Есть люди, которые хотят встретиться с ним первыми.
– Они тоже как апостол Петр и апостол Павел, эти люди? Они хотят стать его лучшими друзьями, а с тобой чтоб он не дружил?
– Нет. Наоборот. Они как Понтий Пилат, эти люди.
– Хотят его распять на горе?
– Я не знаю, чего они от него хотят. У них работа как у Пилата, но… не знаю, чего хотят. Иногда хочешь одного, а выходит другое… Думаю, в первую очередь они хотят задать ему несколько вопросов. Он же ушел не попрощавшись, помнишь, я тебе говорил?
– Ты говорил, он притворился мертвым.
– Да, так и есть… да. Ну так он ведь не попрощался, прежде чем притвориться мертвым… Да. Вот это я имел в виду.
– А о чем они собираются его спросить, пап?
– Я, опять-таки, точно не знаю. Но думаю, что все люди хотят спросить его об одном и том же. Почему всем было так хорошо с ним и отчего стало так плохо, как только он ушел. И будет ли снова хорошо теперь, когда он вернулся. И если он скажет, что да, будет… Знаешь, может быть, они даже не станут распинать его на горе.
– Почему?
– Потому что им тоже по-своему плохо. А всем людям хочется, чтоб было хорошо.
Он замолкает; в трубке раздаются звуки с заднего плана. Вера что-то кричит из соседней комнаты: по-моему, «иди умываться»; еще начинает бубнить телевизор, включенный спросонья в качестве мобилайзера внутренних сил, дефицитных в семь тридцать. Типовой саундтрек к картине «Утро советской семьи» пера художника-реалиста. Не хватает только скулежа просящейся на двор собаки – но у нас нет собаки.
«Сейчас, ма! ну сейчас!» – бросает Стас в сторону, а затем снова переключается на меня:
– Слушай, пап. Ну а вот… Ну а вот тебе тоже плохо?
– Мне? Нет, сынок. Мне хорошо, потому что есть ты. Но пока ты не родился, мне тоже было… кхм… не очень. Ну а сейчас… сейчас здорово. Правда.
– Но ты говоришь так, как будто тебе плохо. Ты говоришь очень грустно.
– Это потому, что я не спал ночью. Не мог… сидел на хвосте удирающего мистера Кинга, ха. Образно говоря. Ну а мистер Кинг, ты же знаешь, – он удирает быстро. Чуть заснул – и он уже не пойми где. И никакого бампера впереди… ищи потом… Я тебе перезвоню, дружок, хорошо? Я тебе перезвоню.
Я безжалостно сбрасываю Стасика, который начинает объяснять, что на самом деле мистер Кинг не самый быстрый гонщик, потому что есть Молния Маккуин, который быстрее мистера Кинга. Бросаю телефон в бардачок и, пытаясь особо не шуметь, приоткрываю дверь «Яги», готовясь выскользнуть вон, как только понадобится. Я дождался: Эраст Пророков собственной персоной, прошу любить и жаловать. Вышел из подъезда, почесал яйца, прикуривает от хреново работающей зажигалки. Меж ног зажата папочка, в которой упырь носит паспорт, права, флягу вместимостью 150 граммов, электронный пропуск в издательский дом и всегда по нескольку последних номеров «Гедониста». Никогда не мог понять, зачем. То ли для веса, то ли для морального обоснования необходимости пользоваться папкой размера А4 вместо борсетки или карманов. Считается, что с ней солиднее.