А все просто. Это всего лишь внешнее проявление силы, ее воплощение. Вот едет по улице квадратная херня, и каждому становится ясно – это ОНИ. Но кто ОНИ? Стекла затонированы, номера стандартные, правил не нарушают. Так кто?
Ну как же кто? ОНИ! А конкретнее? А конкретнее – пошел ты в задницу, мы на провокационные вопросы не отвечаем и ничего подписывать не будем. Понимаете? В этом фишка.
Потому что ОНИ – не могут быть невзрачным мужичком, ОНИ – это образ, тщательно
обработанный химрастворами пропаганды и лишенный всякой человечности. ОНИ – это просто сила, это тень, это махина, гигантский механизм с манипуляторами, которые держат за горло цивилизацию. То есть – не люди. Понимаете? Не кто-то определенный. А значит – ненаказуемый. Не из крови и плоти. А значит – бессмертный. Как же, черт побери, это сочетается с теорией незаметных мужичков? Идеально.
Вот этот «Гелендваген» сворачивает в незаметный двор рядом с Университетом. Там же много таких дворов. Но все думают: ага, смотри, куда свернул. Что-то не так с этим двором. И все сразу вспоминают, что всегда им этот проклятый двор был подозрителен. Что-то в нем было нехорошее, что-то настораживающее. И вот все начинают обходить этот двор стороной. Но глаз с него не спускают. А из двора того, как бы между делом, как бы торопливо, как бы по делам своим суетным выходит невзрачный мужичонка. Да кто его заметит-то? При таком контрасте. Только что во двор въехала Сила, а вышло чмо в шапке-пидорке. И идет этот мужичок куда захочет, и делает что угодно, потому что все внимание людей сосредоточено на том дворе и на «Гелендвагене». Понимаете? Все ждут, когда эта Сила выйдет обратно. Все гадают, куда она двинется, как себя проявит? Все настороже, все присели и готовы бежать. А она, эта самая Сила, уже здесь, в сером пальтишке. Уже среди нас. В наших карманах, в наших телевизорах, в магазинах, в банках, в клубах. Везде. И для каждого из нас выписан номерок, и каждый распределен по пластиковым пакетикам.
Вот такие ОНИ. Незаметные. Как клопы.
Так вот, «Гелендваген» свернул в один из дворов на Университете. Обычный двор-колодец, затерявшийся между многоэтажными големами сталинского ампира. Свернул и припарковался около одного из подъездов… И мы свернули туда же.
Но вот тут я немного растерялся. Что делать? Отпустить старика? Так он, не будь дурак, поднимет шум, и правильно сделает, что поднимет. Каждый бы так поступил, правильно? На его-то месте. Тем более учитывая место, куда он меня привез, и людей, тщательно прижимающих наушники к ушам и внимающих голосам эфира.
Я хочу сказать… Что я должен был сделать? Отпустить его? Нельзя. Пристрелить? Я же не зверь, не убыр какой-нибудь, чтобы валить при случае всех подряд. Да и не смог бы я завалить старичка. Слабо…
И вот тогда я решил вырубить его. Ну, знаете, как в кино, рукояткой «макара» по голове.
Только оказалось, что это непросто. В кино такое с одного удара проходит. Может… не знаю, может мне сил не хватило. Да еще и в машине – не размахнуться особо. Я ударил Героняна в висок, а он не вырубился. Начал орать… Тогда я ударил еще раз. А он орет. Потом еще. Но у меня никак не получалось его вырубить. А он орал и орал.
Не знаю, сколько раз я его ударил. Много. Раз десять, может быть. Бил, пока он не замолчал.
Это непросто, понимаете? Когда он замолчал, я сидел и дышал, как собака, потому что я чуть не задохнулся, мне не хватало воздуха. Руки тряслись. В глазах плавали пятна.
Потом я решил привязать старика, сунулся… а он весь мокрый. Весь в крови. И я весь в крови. И салон… Я испугался. Нашел его руку, стал искать пульс. Потом на шее.
Я не хотел его убивать. Не хотел, понимаете? Я не такой человек. Это меня всегда били, гнобили, загоняли в щели, предавали, топтали, забывали… А я из тех озлобленных слабаков, которые кроме как в словах эту свою злобу никак и не проявляли никогда.
Я не хотел мочить жалкого старого ублюдка, не хотел убивать, поверьте.
Но я его убил… Так уж получилось.
И с этого момента мне уже нечего было терять. Либо идти до конца, либо остаться в залитой кровью тачке, сунуть себе ствол в рот и застрелиться к такой-то матери.
Когда я прихожу в себя, со стены на меня стеклянными глазами смотрит мертвый олень. Набитая опилками рогатая голова, прибитая к лакированному деревянному срезу и повешенная на вертикальную поверхность, чтобы пугать детей по ночам. Выглядит ужасно: вся в пыли, шерсть в проплешинах. Странно, что вокруг зверины не роятся мухи – чудище омерзительно настолько, что кажется, будто голова гнилая и тленная. И каким же отсутствием вкуса надо страдать, чтобы в двадцать первом веке вешать на стенку такой стилистический нонсенс.
Я оглядываюсь вокруг. По всему должно было выходить, что я окажусь в больнице; но это явно не больница, это жилое помещение. Однозначно гостиная. Угловатый диван, на котором я лежу, относительно нов, но кондов и неповоротлив настолько, насколько диван вообще может быть кондовым и неповоротливым; я вижу это, даже не вставая с него. Обои из тех, на которые можно смотреть сутками и не вспомнить цвет. Подвесной потолок тяжеловат и давно не мыт: в стыках прокуренных желтых плиток скопилась серая пыль.
Сама квартирка старая, тесноватая и явно принадлежит людям без фантазии. При этом обставлена недешево, хоть и не дорого: мебель из IKEA, но как минимум средней ценовой категории. С рогатой башкой она сочетается, конечно, как спойлер с рейсовым автобусом, ну да ладно. Ясно одно: очень немногие смогли бы жить в столь неуютной и лишенной всякой искры норе; если бы в русском языке существовало словосочетание «вопиюще антифэншуйный», то сюда можно было бы водить экскурсии, чтобы демонстрировать его наглядное олицетворение. А потому я вовсе не удивлен, когда дверь цвета собачьего дерьма открывается и в проеме появляется Пороков.
– Дёнко! – падает он мне в ноги, едва завидев, что я открыл глаза. – Блядь. Дёнко… Я тебя не узнал… прости! Я не…
До меня внезапно доходит вся чудовищность того, что только что сделал онистский вурдалак.
– Погоди, погоди, Эраст. Что ты хочешь всем этим сказать? – Я пытаюсь приподняться на диване, но тут выясняется, что голова в затылочной части гудит так, будто я несколько месяцев подряд пил без закуски и перерыва дагестанскую бодягу «Кизлярка». – Правильно ли я понял, что ты меня подстрелил и, вместо того чтобы вызвать скорую, приволок в свою вонючую нору, невзирая на то, что мне нужна медицинская помощь?
– Нет, нет, что ты… Если бы нужна была, я бы… конечно. А так – у меня дома комфортнее, чем в любой больнице. Ты ведь знаешь эти советские больницы.
Эрик пытается меня разжалобить, сделав лицо сконфуженного школьника и комично разведя в стороны лапки; надо полагать, весь его вид должен выражать смирение, покаяние и очередное за сегодняшний день признание истины «слаб человек». Но притвориться описавшимся октябренком трудно, если у тебя красное осовелое табло убежденного грешника, помеченное порочной печатью всех известных человечеству недостатков; поэтому меня сей спектакль ничуть не трогает.
– В самом убитом, заблеванном и обоссанном советском вытрезвителе куда комфортнее, чем у тебя дома, – констатирую, пытаясь понять, где и что именно у меня болит. – Я первый раз вижу такую неуютную, необжитую и херово обставленную квартиру. Чего стоят одни эти рога, например. Это что – наследство дедушки или сам дедушка? Такой олень, как ты, запросто мог повесить голову предка над кроватью вместо того чтобы похоронить с почестями. И еще скажи – как ты, дорогой, узнал, что мне не нужна врачебная помощь? Я что-то пропустил и ты в перерывах между запоями посещал курсы медсестер?
– У меня жена врач, – уверяет он.
– Бесплатной клиники для бродячих животных?
– Она тебя осмотрела и сказала: ничего страшного, ушиб мягких тканей плеча и все, ни кровинки, ни трещинки, – тараторит он, пропуская мою шпильку мимо ушей. – А что ты вырубился – так это из-за удара затылком об асфальт. Сотрясения нет, просто потерял сознание, полежишь – и пройдет…