– Где она?– перебиваю подонка.
– Кто?
– Конь в пальто! Жена твоя – кто…
– Уже ушла. На работу.
Замечательно. «Жена-врач» взяла и так совершенно спокойно оставила пациента валяться без сознания на попечении мужа-дегенерата, весь врачебный опыт которого ограничивается знанием вкуса медицинского спирта. Мол, ну а что такого может случиться, мальчик, в крайнем случае умрешь, да и делов-то. Судя по всему, по человеческим качествам мадам ничуть не уступает своему благоверному. Та еще семейка Аддамсов.
Потом я натыкаюсь взглядом на громко тикающие стрелочные часы, висящие на той же стене, что и олень, только парой метров правее; последний раз я видел такие лет пятнадцать назад, но я и без того уже понял, что в этой семье мало следят за модными трендами. Часы показывают пять минут девятого. По всему выходит, что мерзавец, как ни странно, не врет: в отключке я провалялся чуть дольше получаса, что едва ли сопоставимо с серьезными травмами. Если, конечно, Эраст не перевел стрелки на несколько часов назад специально, чтобы ввести меня в заблуждение. С него станется.
– Ну… ты как? – пытается вновь зайти он.
– Откуда у тебя пушка, фрик? – спрашиваю, медленно присаживаясь. Во время движения голову разрывает изнутри на мириады колючих шариков, но сидеть не шевелясь вроде бы можно. Тоже хороший признак.
– Ну, это травмат… легализован… – бормочет Эрик, избегая смотреть мне в глаза. – Я ж не знал… не узнал тебя. Ты на себя в зеркало-то смотрел, а? У тебя пол-лица в бинтах, а вторая половина разбитая, как у бомжа.
– Но-но, не забывайся! Как у бомжа – это твоя красная рожа в обычном состоянии, даже когда не разбитая... Онисты, поди, помогли с пушкой-то, а?
– Да нет… все законно, легально… но ты так и не сказал – ты как?
– Замечательно. Если бы ты знал, какое кино я сейчас посмотрел, ты бы выстрелил не в меня, а себе в голову. Я сейчас видел того, кого ты и твои недалекие друзья ищете вторые сутки. Ну или неделю, как ты вчера утверждал, – хотя это, конечно же, вранье.
– Да? И что же он тебе сказал? – Чем дольше я не выказываю намерения освидетельствовать травмы и подать на подонка в суд, тем резвее возвращается к нему его обычный ернический стиль.
– Что для тебя есть хорошие новости: в аду перешли на тефлоновые сковородки. И что твои треки полное дерьмо, по степени никчемности болтающееся где-то между Джастином Тимберлейком и группой Coldplay.
Эраст снова не реагирует на выпад и опять пытается подмаслиться – на сей раз проверенным способом, который он явно приберег на крайний случай:
– Выпить хочешь? У меня есть бурбон.
– Совсем чуть-чуть и только если бутыль непочатая. Иначе нет гарантии, что ты не подсыпал туда цианистый калий.
Упырь, расцветший оттого, что решил, будто поймал меня на крючок, исчезает в дверном проеме, чем-то гремит на кухне и возвращается с пузатой бутылкой Maker’s Mark – действительно непочатой – и двумя стаканами. Я смотрю, как он отковыривает нечищеными ногтями красный сургуч с горлышка. Кто-то говорил мне, что каждую такую бутылку запечатывают на розливе вручную. Макают в этот сургуч, переворачивают и трясут; сургуч стекает и застывает каждый раз по-своему, поэтому нигде в мире вы никогда не найдете двух одинаковых бутылок данного премиального бухла. Забавно. Даже не знаю, откуда у меня в голове столько бесполезной информации. Не иначе как от кого-нибудь из коллег Эраста по «Гедонисту». Кому еще впаривают на клиентских презентациях такие романтические истории.
Медленно встаю с дивана и, стараясь не мотать лишний раз головой, перемещаюсь в стоящее рядом кресло. Левое плечо как будто пытались оторвать от тела, привязав к газующему трактору; рука не поднимается выше, чем на 45 градусов. Я поправляю бинты на голове, умышленно делая так, чтобы как можно больше ниток опало с них на пороковский ковер (а в такой квартире, само собой, на полу может быть только ковер). Потом заставляю Эраста еще раз встать и принести мне холодной воды, а сам, пока его нет, натужно сдерживаю детский порыв харкнуть ему в стакан.
Мы молча чокаемся и выпиваем. Пороков, как всегда, глотает залпом, словно пьет водку. Зачем покупать такое высокодуховное пойло, если ты даже не удосуживаешься распробовать его вкус?
Впрочем, он, конечно же, не покупает. Он получает подарки от партнеров и рекламодателей, а еще сочиняет письма читателей в свой журнал и забирает себе спонсорские призы за письмо месяца. Про кастинги в переговорной комнате «Новосибирск» я и вовсе молчу.
Когда тепло от волшебного сорокастрехградусного эликсира согревает все закоулки внутренностей и послевкусие уходит, я приступаю к делу.
– Итак, подытожим, любезный мой друг Эраст, – начинаю, устроившись в кресле поудобнее. – Насколько я понимаю, сейчас тебя больше всего заботит вопрос, как отговорить меня писать на тебя заявление. Уверен, ты отдаешь себе отчет в том, что свидетелей из числа твоих отвратительных соседей, которые ненавидят тебя за «Лансер», я найду без проблем. Ты также в курсе, что ты – птица не того полета, чтобы твои друзья-онисты отмазывали тебя в суде. Потому что, положа руку на сердце, твои друзья-онисты смотрят на тебя как на говно, и мы оба об этом знаем.
– Ты первый на меня прыгнул, – вякает Эраст, но как-то совсем уж неубедительно.
– Будешь доказывать это судьям. Тем более что любая из камер наружного наблюдения, которыми онисты обвешали вашу убогую улицу Лациса, засвидетельствует, что я прыгал не на тебя, а на стоящий рядом автомобиль марки «Дэу-Нексия», потому что хотел поймать севшую на его крышу бабочку. И когда ты стрелял в меня сидячего, пытающегося встать после удара головой об автомобиль, я уже не выказывал признаков агрессии и не представлял для тебя никакой опасности. Статья 37 УК СССР, превышение необходимой самообороны. Разъяренное выражение на моей харе нивелируется туманом. Поэтому проехали, батенька, проехали мы эти ваши робкие потуги. Будем говорить по делу… Будем говорить по делу?
Стоит ли объяснять – я беру испуганного дурачка на понт. Уж если говорить о камерах, то на их записях даже сквозь торфяное марево можно разглядеть, как я крался на корточках за машинами, прячась от Порокова. Да и онистам, при всем их презрении к стукачам, не составит особого труда сделать один звонок в ручной советский суд. Я же не грузинский авторитет, чтобы перекупить или запугать судью, в самом-то деле. Но Пороков поймал лютую измену, ему сейчас не до логики. Когда испуг пройдет, он поймет, что бояться нечего, и момент будет упущен. Поэтому надо брать его тепленьким; слава Богу, это пока получается.
– Чего тебе надо? – буркает он исподлобья. И наливает себе еще на два пальца.
– Думаю, ты и сам прекрасно знаешь. Собственно, именно из-за этого я гонялся за бабочками возле твоего подъезда с половины седьмого утра. Но чтобы не играть с тобой в детские игры, я скажу прямо в лоб. У тебя, Пороков, есть шанс избежать судебного преследования, если ты прямо сейчас, не выходя из этой убогой комнаты, расскажешь мне, кто конкретно надоумил тебя замутить эту идиотскую разводку с Линой и зачем было направлять меня по ложному следу в Зомбаланд, где меня чуть не убили многонациональные и мультикультурные особи новой исторической общности – советского человека. Сразу предупреждаю, что если ты начнешь косить под девственницу и я услышу хоть одну фразу, содержащую словосочетания «не знаю», «я не при чем», «меня там не было» или «я этого не делал», – я встаю и ухожу в травмопункт снимать побои. Вопросы есть?
Пороков сразу как-то скукоживается, вдавливает растрепанную голову в плечи и сереет лицом. Если бы какой-нибудь художник-авангардист сейчас изобразил его в этой комнате, получилась бы крайне депрессивное полотно. «Жизнь впустую», «Утро паразита» или что-то в этом роде.
– Я забыл сказать, что Лина сдала тебя с потрохами и на крестик, который ты ей впарил, сейчас гадят псы Алтуфьевского шоссе, – подбадриваю подлеца.
– Не было никакого ложного следа, – наконец выдавливает он. – Мы тут все блуждаем в темноте. Так же, как и ты. Я все расскажу, но при одном условии. Я оставляю за собой право не отвечать на один твой вопрос. Потому что из всех возможных вопросов, которые у тебя возникнут, есть такой, на который я не отвечу, даже если меня будут пытать каленым железом.