Короче, не знаю, что я увидел в тот момент, но, видимо, что-то очень страшное, настолько, что мозг не смог увиденное принять… А ведь я могу принять многое. Я успел такого навидаться… Однажды я видел два контейнера, доверху набитые трупами. И по этим трупам ползали тощие люди, у которых ребра торчали и растягивали кожу, и собирали с трупов часы, кольца, браслеты. То есть, вы понимаете, что я имею в виду? Меня уже мало что может по-настоящему напугать. Но это – напугало.
Не знаю, что именно, не помню. В этом и фишка подобных кульбитов мозга. Ты не можешь вспомнить, потому что не должен вспомнить.
А мой мозг – он помнит коридор. Помнит, как мои ноги шли и шли там, а он все не кончался, и эти стены, они то начинали давить, то вдруг разлетались в стороны, и мои шаги… Не знаю, как описать. Там было странное эхо, как будто прямо мне прямо в уши вставили дилэй, такой звуковой эффект, который заставляет звуки повторяться. Я имею в виду, что это эхо было очень неестественное. Ненастоящее.
А потом в какой-то момент коридор исчез, и я оказался перед стеной из гофрированной жести. Чуть ли не носом в нее упирался.
Я оглянулся, но никакого коридора за моей спиной не было. Был огромный ангар, похожий на авиационный, или на клуб «Точка», когда он еще располагался напротив Ваганьковского кладбища. Я не помнил, как шел через него. То есть, понимаете, когда я оглянулся, я увидел этот ангар впервые.
И вот я стоял там, пытался понять, как меня сюда занесло и что вообще за херня тут творится. И вдруг кто-то крикнул: «Что вы тут делаете? Вы кто такой?»
Я обернулся и увидел незнакомого человека. Он был в белом халате, и еще он так держал руки, знаете, ладонями вверх. Как после операции.
Есть такой тип людей – «молодые старики». Ему, наверное, было лет двадцать восемь – тридцать. То есть ты смотрел на него и понимал, что этому парню тридцать лет, не больше. Но выглядел он на все пятьдесят. Такие люди часто встречаются среди серьезных врачей, или ученных, и еще среди юристов. Как признак касты, понимаете? Как шевроны у военных подразделений. У танковых войск – свой шеврон, у летчиков свой. А у этой касты вместо шевронов лица стариков. Даже не лица, а, как бы это объяснить, что-то в глазах, в мимике.
А вот этот «кастовый старик» подошел ко мне и спросил: «Вы курьер? За контейнером?» И я, разумеется, сказал: «Да, я за контейнером». А что мне оставалось? Сказать, мол, извини, чувак, я вообще не понимаю, как здесь оказался?
Короче, он так махнул рукой, типа – «следуйте за мной».
Этот врач – я так его буду называть, хотя не факт, что он был именно врачом, – повернулся и пошел к контейнерному боксу внутри ангара. Я поплелся следом.
Вы представьте себе это: огромный, совершенно пустой ангар, ни пылинки, ни какой-нибудь завалявшейся гайки, только шланги с проводами от стены к стене, и два ма-а-аленьких, два просто нелепых человечка, как тараканы по обеденному столу. И каждый шаг – как будто ты ногу вбиваешь в вечность и твоя подошва навсегда останется на циферблате. Каждый рубчик, стесанные пятки, каждая деталь. И все это уже не спрятать, эти следы останутся и после того, как тебя не станет, всех, кого ты знаешь, тоже не будет, города сотрутся о небо, а следы останутся. До этого пластикового бокса идти-то было метров тридцать. Но мы все шли и шли. И как будто кто-то огромный и абсолютно, идеально, совершенно равнодушный смотрел на нас сверху, и ему было глубоко плевать на нас, просто в этом стерильном ангаре больше не на что было смотреть. И он мог бы нас прихлопнуть, как тех самых тараканов, но уж больно не хотелось пачкать нашими мозгами и кровью такой чистый стол.
Мы подошли к боксу, врач открыл пластиковую дверь пластиковой карточкой и отошел. Пропустил меня вперед.
Я понятия не имею, почему он не спросил у меня документов, или какого-то подтверждения личности, или что там положено спрашивать в такой ситуации. Но я догадываюсь. Поломал тут голову, и вот что мне кажется. Этот «старичок» просто не мог представить себе, что в их ангаре вдруг окажется кто-то чужой. Это было просто невозможно. Это нарушало на хрен всю их логику. Да и мою, если уж совсем честно.
Скорее всего, будь я в своем уме, я бы никогда и не попал сюда. Все, что я знаю, все, о чем догадываюсь, все, что мне говорили, писали, пели, – просто вопиет в пользу того, что такому парню, как я, делать в ангаре было нечего, он не просто не смог бы туда попасть, он не смог бы подобраться даже на достаточное расстояние, чтобы издали этот ангар рассмотреть. И если вы спросите, как же, черт побери, тебя туда занесло, живого, невредимого, не прожаренного током, не нашпигованного крупнокалиберными пулями, не разнесенного на молекулы противопехотными минами, я вам отвечу – понятия не имею. Это невозможно. Но я могу предположить, что пока мой бедный мозг бродил по своим персональным коридорам, отключились какие-то приобретенные системные ограничители. Я был в тот момент… неразумен, действовал неосознанно, и потому просто прошел. Вот и все объяснение. Просто прошел, понимаете? Потому что их мир не защищен от тех, кто просто проходит. Он защищен от тех, кто пробирается, кто прячется, кто замышляет, атакует, проявляет агрессию, бомбит, наблюдает через оптику космических спутников, строит коварные планы, освободительные идеологии, носит белые ленточки, пишет манифесты, и так далее, и тому подобное. А я всего этого не делал. Может быть, я вообще шел по воде и в метре от земли, откуда мне знать? Но уверен – во всем, что бы там ни произошло, пока я был в этой бродячей зомби-отключке, не было ничего разумного. И вот к этому, видимо, они оказались не готовы. Их алгоритмы, сложнейшие, продуманные величайшими умами, не предусмотрели такой вероятности. Вот и все, братья и сестры, вот и все. И именно по этой причине молодой старичок в белом халате не спросил моих документов. Потому что сам факт того, что я находился на территории ангара, уже говорил ему лучше всяких документов – это кто-то из своих.
И первые подозрения о том, что это может оказаться не совсем так, у него возникли только в тот момент, когда меня начало неудержимо рвать на его халат. Потому что именно тогда…
Первый раз в жизни я молился богу в двадцатидвухлетнем возрасте. Я не был крещен при рождении, потому что сделан я в СССР – прямо как персонаж той песни, под которую отплясывали в Зомбаланде одурманенные жертвы эксперимента по насильственному созданию новой нации. В СССР люди редко крестили детей. До самых девяностых, когда под натиском веяний времени бонзы решили, что религия и социализм не противоречат друг другу. Поэтому я – тоже под натиском новых веяний – окрестился без помощи родителей в восемнадцать лет. Особо ни в какого Христа, конечно же, не веруя.
То была прекрасная, незабываемая молитва. И хотя я тогда еще слабо представлял, кому именно она адресована, я буду помнить ее всегда.
Где-то на экваторе нашей парижской эпопеи меня депортировали из Франции за нарушение срока действия въездной визы. Я попался по глупости на мелкой краже из винного магазина на рю де Риволи. Паспорт с давно истекшим шенгеном был при мне; выдворили меня оперативно, не прошло и суток.
Из полицейского участка мне разрешили сделать столько телефонных звонков, сколько мне нужно. Но я сделал только один.
Я набрал хостел на Републик, попросил позвать Азимовича и объявил, что меня какое-то время не будет. Несколько дней. Попросил его убрать мой «Рикенбэкер» в кофр – потому что, уходя, оставил его на верхнем ярусе двухэтажной койки. И ничего не объяснил. А он не стал спрашивать.
Выйдя из самолета в Шереметьево, я не заходя домой отправился на Белорусский вокзал и купил билет на плацкарту до Бреста. Поскольку Польша тогда еще не входила в Шенгенскую зону, полякам было плевать на жирный штамп “Deported” в моем паспорте, и в первом же брестском ларьке, торгующем ваучерами, я приобрел удовлетворившую всех бумажку с правом въезда в Ржечь Посполиту. Ее я пересек с востока на запад за световой день, покупая в междугородних автобусах билет до ближайшей остановки и выходя на конечных с уютными названиями типа Кутно или Коло. А в городишке Губин, одна часть которого принадлежит Польше, а вторая уже Германии, дождался на кладбищенском холме темноты и полез вброд через пограничную речку Нысу.