У меня был один небольшой рюкзак, в который я сложил все пожитки и держал его над головой. Слева от меня – со стороны пункта паспортного контроля и живописного каменного мостика из Восточного блока в Настоящую Европу – Нысу то и дело обшаривали лучом прожектора; прежде чем двинуться в путь, мне пришлось дождаться, когда он переметнется на другую сторону моста. Справа лаяли собаки – неблизко, но настойчиво. Я знал, что это собаки польского патруля, прочесывающего поросший перелеском берег с севера на юг.
На все про все у меня имелось около трех минут – чтобы перейти речку, пока луч прожектора не перекинут обратно, и пока с другой стороны не подойдут те, с собаками. И никакой гарантии, что на противоположном берегу я не нарвусь на патруль уже немецкий.
Вот тогда-то я и начал молиться Богу.
Я, конечно, знал, что в этом Губине (а по-немецки – Губене) нелегальный переход границы поставлен на поток и что пограничные службы с обеих сторон работают из рук вон плохо. Но я шел один, меня не везли в лодке с десятком турок, заручившись поддержкой коррумпированных чиновников миграционной службы. И, главное, на кону стоял не только вопрос, поймают меня или не поймают.
На кону стоял вопрос: мужик я с яйцами или неудачник. Способен ли я на поступок и есть ли у меня будущее.
В те времена я считал, что люди делятся на тех, у кого все получается, и тех, кто ничего не может. В принципе, так же я думаю и сейчас: это один из немногих мировоззренческих столпов юности, поныне не претерпевших изменений. Но тогда, когда сердце колотилось с амплитудой от пяток до мозжечка и под ложечкой сосало таким пылесосом, который дал бы фору любой самолетной турбине мира, – тогда я еще не выяснил, к какому из этих двух типов людей принадлежу я сам. Я не был готов присоединитсья к тем, у кого не получилось; будущее виделось мне только в стане тех, кто смог.
Да, меньше чем через полгода я откажусь от этого самого будущего ради другого – проверенного, уютного, с бóльшим числом гарантий и округлым счастьем, сладко вываливающимся из дорогого махрового халата. Того будущего, ради которого не надо нелегально переходить границы и лазать по водосточным трубам в парижские хостелы. Но это будет мое собственное решение. Решение парня, который попробовал на вкус оба пути, а не только easy option. Парня, который хотя бы попытался и у которого получилось. Не ставшего лузером. Почувуствуйте разницу.
Поэтому я шел по дну Нысы и молился, подняв вверх руку с рюкзаком.
Я никогда не знал наизусть ни одной молитвы. Ни «Отче наш», ни прочих «иже еси на небеси» – ничего. Но крестивший меня священник сказал, что достаточно говорить что угодно, если это идет от чистого сердца.
Мое сердце никогда не было таким чистым, как в ту ночь.
«Пожалуйста, боже, – шептал я, отплевывая холодную пресную воду, заливавшуюся в рот и в нос. – Я никогда ни о чем тебя не просил, и я понимаю, Боже, что ты, наверное, надо мной смеешься, потому как то, что я сейчас делаю, – это полная херня и бред, Боже. Но пожалуйста, позволь мне дойти до того берега». И я дошел до того берега.
«Боже, – шлепал губами, пытаясь вытереться носовым платком в зарослях немецкой малины, нагромоздившей непроходимые колючие джунгли у подножия не то заброшенной исполинской кирхи, не то завода, не то кирхи, перестроенной в ГДР под завод, – Боже. Пожалуйста, сделай так, чтобы бундес-пограничники шли сейчас по направлению не ко мне, а от меня». И бундес-пограничники обитали в других местах, меня не беспокоя.
«Пожалуйста, выключи это дерьмо, Боже!» – орал внутрь себя в панике, когда на первом же попавшемся германском домике включился прожектор и заверещала сигнализация, среагировавшая на мое появление в зоне действия фотоэлемента. Бог сигнализацию не выключил, но не позволил хозяевам дома от нее проснуться.
«Боже, – лепетал потом, шагая по направлению к большой дороге с автобусной остановкой и падая в траву на обочине всякий раз, когда предрассветные сумерки взрезáли снопы фар, простых, галогеновых и ксеноновых, на дальнем и на ближнем свете. – Я никогда в тебя особо не веровал, честно, ты и сам знаешь, но ведь именно в такие моменты и рождается вера, ведь правда, Боже?»
Бог тогда действительно подарил мне веру – потому что хранил меня так, как никогда в этой жизни. Через два дня я, как и обещал, доехал автостопом до Парижа. Когда я резко оборачивался назад, казалось, что я вижу за спиной ангела.
Но потом все пошло наперекосяк.
Ведь я обманул, предал помогавшего мне Бога, когда отказался быть апостолом его пророка. Обещал веровать и служить, а сам не разглядел божественного чуда у себя под носом.
Поэтому, когда я снова попытался молиться, Бог не отреагировал.
Это случилось, правда, нескоро. Я как-то не задумываясь провел без его помощи всю молодость, и даже на войне мне ни разу не пришло в голову хотя бы перекреститься. Наверное, банально не было времени. Всякий раз экшен начинался для меня внезапно, и всякий раз после его окончания я выбрасывал его из головы – так, как будто он был последним. Наверное, какой-нибудь умный психиатр объяснил бы это самозащитой и дистанцированием от опасности. Не знаю.
Потом я снова наладил быт, обустроил карьеру, женился и завел ребенка от женщины, которая когда-то сломала не одну судьбу и разбила половину крепких мужских дружб моих знакомых. Не то чтобы я разом выиграл какой-то значимый жизненный джек-пот, но все шло хорошо, все шло по накатанной, и вымаливать у Бога мне было попросту нечего – потому что и так все было. Кроме, конечно, адреналина – того, под ударами которого в ту ночь на берегу Нысы тело содрогалось как боксерская груша на тернировке Майка Тайсона. Но он мне теперь уже и не был нужен, этот адреналин. Я забыл о нем, как бабочка забывает о коконе.
А потом наступила та осень, и тот день, когда я катал Стаса на качелях. И с тех пор я молюсь постоянно. Уже даже не зная, кому именно – а точнее, наверное, сразу всем, кому люди вообще могут молиться. Но – не помогает. Возможно, мое сердце теперь просто уже физически не может быть чистым.
И все-таки я молюсь.
Взахлеб, оголтело и искренне. Так, как тогда возле заброшенной кирхи-завода в Губене. Теперь, правда, вместо адреналина под ложечкой – тупая ноющая боль, как будто кто-то гигантским шприцом выкачивает из тебя душу, но никак не может выкачать. Но богу ведь это должно быть по барабану, верно?
У меня не было времени на молитвы все предыдущие сутки. А теперь я беспрестанно взываю к Отче Нашему все то время, что уходит у меня на дорогу к квратире Рефката. Эбби Хоффман как-то рассказывал в интервью журналу «Плейбой», что всякий раз под кислотой он разговаривал с Богом по телефону. А мне не нужны для этого ни кислота, ни телефон.
Два часа двадцать три минуты...
Я молюсь, вплывая в спасительный плексигласовый сумрак метро, где всего каких-то тридцать пять выше нуля; молюсь, задевая бедром угловатый турникет. Молюсь, пробираясь в подземном переходе сквозь частокол курьеров, студентов, менеджеров, мамаш с детишками, старух с тележками и таджикских барыг, даже при африканских температурах не снимающих шапок-пидорок. Молюсь, прислонившись саднящей головой к дверям вагона, где на стекле рядом с надписью «Не прислоняться» чьей-то шутливой рукой выцарапано слово «Хуй». Молюсь, стирая с синяков пот с помощью подручных средств. И даже закрашивая приобретенным в «Союзпечати» черным маркером болдыревский креатив из акриловых красок, я тоже молюсь. Верите вы или нет.
Когда вы на протяжении двух лет пытаетесь воспитывать ребенка, не зная, доживет ли он до следующего года… Когда при виде каждой новой фотки смеющегося пятилетнего сына вы инстинктивно прикидываете, как она будет смотреться на его могиле… и ни один психотерапевт и аутотренинг мира не способен отвадить вас от этих убийственных прикидок… Знаете, тогда вам просто ничего больше не остается.