Бровь, которую я мог видеть, была поднята так, словно Бар перед смертью чему-то очень сильно, но по-доброму и без испуга удивился. Выпученный глаз ничего не выражал. По глазу ползала черная муха.
Кондиционера в квартире не было. Бар умер не очень давно и вонял пока еще терпимо. Я хотел было открыть все окна, но вспомнил, что как раз в этой-то комнате они и так все открыты. Просто сей факт никак не ощущался. Воздух в этом городе уже давно перестал двигаться и перемещаться в виде свежего ветра.
На виске Бара – том, который смотрел в мою сторону – чернело гнездо для штекера. Вокруг гнезда на ширину чайного блюдца расползлось малиновое пятно с затвердевшими прожилками кровеносных сосудов. Даже не пощупав кожу у разъема, я понял, что это уже не кожа, а корка – такая, как бывает у пережаренной курицы.
Бедняга в прямом смысле слова спекся. И причиной тому отнюдь не жара. В один процент советских людей, погибших сверх плана от погодной аномалии, Рефкат Шайхутдинов не входит.
Настоящий виновник смерти – вещь, зажатая в левом кулаке Рефката. Шнур с джеком наподобие того, какой я в бытность музыкантом втыкал в лакированный бок своего «Рикенбэкера». Только ведет он не к усилителю, а к ноутбуку. Через переходник, конечно: гнезда дляUSB-портов с середины девяностых сильно изменились, особенно учитывая, что даже и самих портов тогда еще не было.
Видимо, в последний момент он успел отсоединиться от разъема. Не спасло.
Бар, бедолага… Ходячая трагикомедия. Хотя нет, ходить он больше никогда не будет. Теперь он может только лежать, удивленно вскинув нарисованную на высушенном финике бровь, как очередная мертвая насмешка над девяностыми. Жизнью, которую мы все безвозвратно утратили где-то между Парижем, Третьей мировой войной и семейным счастьем.
Надо бы позвонить Лине… Но не кто иной как я сам сегодня утром выбросил в окно абсолютно все ее срдства связи. Кто бы тогда знал.
Верите или нет, я больше десяти лет не видел разъемов. И меня как будто накрывает лавиной, когда я смотрю на эти джек и гнездо. Эти две железки, «мама» и «папа», как их называли острословы из музыкальных магазинов, – это ведь целая эпоха. Время бесплодных попыток прыгнуть выше головы и планки, предначертанной природой хомо сапиенсу. Артефакт, который сейчас выглядит грустно, немодно и непродвинуто – как «Морской бой» в музее старых игровых автоматов выглядит в эпоху PSP.
Один час сорок минут.
Я бегло осматриваю обиталище. Оно похоже на ржавый розовый «Кадиллак», вросший в землю автомобильного кладбища.
Монументальные и некогда стильные остатки былого успеха – вот как это все можно назвать. Высокие потолки с трещинами и черной от пыли паутиной. Огромный фигурный диван, рожденный быть траходромом и когда-то наверняка им служивший, – а теперь выцветший, засаленный и, готов спорить, годами не раскладывавшийся. Посреди кухни – облупившаяся барная стойка с высохшими до дна открытыми бутылками. Расколотый кафель в ванной и книжные стеллажи в спальне: на корешках Гибсона, Вулфа, Берроуза и Кастанеды – слой пыли толщиной в страницу. Символом этого дома вполне может служить пылесос, который я видел на балконе. Примерно так же тягостно выглядят заброшенные офисы в умирающем Детройте.
Жизнь навсегда ушла из этой квартиры. Но ушла не сейчас, вместе с Баром, а гораздо раньше. Может быть, она испарилсь вместе с девяностыми, от которых теперь остались только созданные чокнутым профессором две железки – «мама» и «папа». Уже много лет самой живой вещью в этом доме было радио.
И ноутбук, конечно же.
Как я понимаю, эта реликтовая «Тошиба» с оперативной памятью двести сорок гигов была последней ниточкой, связывающей замкнувшегося в себе сумасшедшего с миром. Горлышком воронки, в которое он сливал обрывки мыслей и слова, что давно разучился произносить.
А еще в этом ноутбуке есть текст, который кто-то очень хочет показать мне. Настолько сильно, что не поленился сплести многоходовую интригу, в результате которой на уши были подняты чуть ли не все силовые структуры СССР.
Конечно же, ноут не запаролен – было бы странно, если бы несчастный овощ усолжнил себе доступ к сливной воронке лишними буквами и цифрами. Я подложил под пальцы туалетную бумагу, чтобы не оставлять отпечатков, и сделал два клика мышью по темному экрану.
И тут я услышал телефонный звонок.
Не знаю, что заставило меня снять трубку. Очень глупо ведь снимать телефонные трубки в помещении, в котором лежит мертвец и в которое ты проник нелегально через окно, разве нет? И тем не менее я, как запрограммированный акулами НЛП зомби, не задумываясь ломанулся к телефону. «Колдун ударил в тантам, негр встал и пошел». Наверное, это было очередное за бесконечный день наитие.
Потому что когда я, кое-как обмотав ладонь полой футболки, поднес к уху трубку и сказал в нее «Алло», размеренный мужской голос с едва заметным акцентом произнес:
– Добрый день. Могу я услышать Веронику Аристарховну?
Конечно, Аристарх – не такое уж редкое имя, и мой тесть Аристарх Андреевич имеет в Москве, наверное, не одну тысячу тезок. Я также уверен в том, что у некоторых из этих тезок есть дочери, которых тоже зовут Верониками. Но надо быть в десять раз наивнее Толи Болдырева, чтобы решить, будто именно одна из этих дочек сейчас понадобилась кому-то, кто звонил в квартиру мертвого Бара. Таких совпадений не бывает.
– Она отошла, – ответил я как можно более мягким голосом. – Могу я узнать, кто ее спрашивает?
– Меня зовут Марат, – ответили на том конце провода. – Я друг хозяина этой квартиры. А ямогу узнать, с кем имею честь?
Я хотел было представиться старшим лейтенантом Поповым, оперуполномоченным ОВД «Центральный», и учинить таинственному незнакомцу телефонный допрос под угрозой ареста. Но что-то вдруг подсказало мне: с этим персонажем такое не прокатит. Не знаю… Было что-то в его голосе, какой-то стержень. На том конце провода явно висел не зашуганный лох вроде Порокова. Там был парень из тех, кто в ответ на дешевые ментовские разводки вежливо просит официальную повестку и кладет трубку.
Поэтому я ответил правду:
– Можете. Это ее муж.
– Алексей?
– Он самый.
Про себя я отметил, что этот парень не просто знаком с Верой. Этот парень знаком с Верой настолько близко, что в курсе, как зовут ее мужа. Много ли людей знают, к примеру, имена супругов своих коллег по работе? Единицы. И где-то в недрах моего мозга – даже не так уж и глубоко – начинает вызревать перенеприятнейшая догадка.
– А почему вы здесь, Алексей? – продолжает между тем человек, представившийся Маратом. – Что-нибудь случилось?
– Случилось, – признаюсь после мини-паузы. – Рефкат Шайхутдинов мертв.
– Вы уже вызвали милицию?
Мне показалось, он был не особо удивлен известием.
– Не вызывал. И, честно говоря, не собирался.
– Пожалуйста, не вызывайте пока милицию. Я буду через час, – попросил Марат и повесил трубку.
Хороши дела, подумал я.
И вернулся к компьютеру. Кем бы ни оказался на самом деле этот Марат, до его прихода у меня есть час, чтобы найти то, с чем меня так хотел познакомить некий, как его обозначил Пороков, человек.
Я уже почти не сомневаюсь, что знаю, кто именно. Но по-прежнему не имею ни малейшего понятия, зачем ей все это понадобилось и что вообще, мать твою, происходит.
Но всему свое время. А сейчас – время старой «Тошибы».
Один час тридцать одна минута.
Долго искать нужный файл мне не пришлось. Потому что он был открыт.
Он назывался Evangelie_Ot_Obezyany, представлял собой монолог перед невидимой аудиторией и начинался так:
«…очень жарко. Трудно сидеть и говорить. Хочется перестать быть чем-то, способным испытывать жару, раствориться в воздухе, выпасть конденсатом на внешней стороне бутылки. Еще несколько дней назад именно так бы я и поступил. Но кое-что произошло. Кое-что важное. Он вернулся, представляете?...»
А заканчивался вот как:
… и вот вам правда.
Вы придете в мой горящий дом, и прочтете, и захотите знать. И в этот раз я не отвернусь от вас, не закрою двери перед вашими лицами. Я не буду наблюдать с презрением сквозь триплексы бункера. Я встану у окна, и пусть нас освещает одно солнце. Я не стану лгать.