Вы скажете: «Но ведь ты никогда не верил!»
И это будет правда.
Я никогда не верил в избранность Азимута. Более того, всю свою жизнь я носил в себе ненависть к этому человеку. За обиды, унижения и то, чем я так и не смог стать. Но я верил в его музыку. Верил в то, что она несла нечто непонятное мне. Эта была сила, которая появилась в мозгах у гениального ублюдка. Сила, которая перекроила весь мир, и пусть на ничтожное мгновение, но сделала его прекрасным. Сделала его лучше, чем он на самом деле мог быть. Музыка, сотворившая чудо. Я этого не понял, не в состоянии был понять, но принял, а значит, уверовал.
Вы скажете: «Но ведь это обман! Ведь если тебе верить, Азимут не писал этой музыки!».
И это будет правда.
Он никогда не писал ее сам. Он был всего лишь транслятором, свитчем, трансформаторной станцией для силы, которая была зарыта намного глубже пластов нашей генетической памяти, и к тому же не была задавлена тем, что мы называем интеллектом, самосознанием, человечностью. Это была чистая энергия эволюции, сила, идущая из такой темной исторической глубины, что, наверное, подай они ее неразбавленной – и мир бы просто не выдержал. Не устоял, не смог сопротивляться, не стал бы сопротивляться. Он бы растворился в этой силе, и его уже невозможно было бы контролировать. Его бы и незачем было контролировать. Эта музыка в чистом виде изменила бы саму логику вещей, перемешала все знаки и срастила бы человечество с чем-то большим, и, как мне кажется, с чем-то прекрасным. Быть может, это и стало бы той самой новой ступенью эволюции, о которой мы мечтали, сидя перед древними компьютерами. О которой мечтал я сам. Ступенью, после которой, держась за музыку, как за поручни, мы пришли бы к одинокому крутому парню и принесли Ему нашу вечность. И разве не должны мы быть благодарны Азимуту за это? За то, что он не был Богом. За то, что он всего лишь нес Его крест.
Вы скажете: «У тебя нет права говорить за него! Ты был никто, ты прожил ничтожную жизнь и остался никем!»
И это тоже будет правда.
Но у меня есть право говорить за себя.
Впервые за долгое время взять шнур и подключить его к разъему. Услышать, как работает приемный блок, почувствовать боль между висками…
…и создать евангелие апостола, не простившего и жившего ненавистью. Историю его последнего похода против мессии, который оказался всего лишь человеком. Историю маленького шага к одинокому крутому парню, сидящему среди галактик и ждущему мою вечность.
Рассказать правду. А я, наверное, больше ничего и не умею.
Потому что тот, кто действительно ждет окончания моего рассказа, знает, что
Многоточия после последней фразы не было.
В дверь позвонили минут через пять после того, как я закончил читать – читать ввиду цейтнота отрывками, не подряд, но каким-то трансцендентальным образом понимая, что главное от меня не ушло.
Все эти пять минут я сидел, словно обухом оглоушенный, и втыкал в незримую точку на противоположной стене. Точка была прозрачно-серая, похожая на каплю и расходящаяся волнами. Лишь когда трель звонка вывела меня из ступора, я перевел взгляд с нее на настенные часы.
Тридцать три минуты.
Марат оказался именно таким, каким его описал Бар: крупным, ширококостным, с бликующей даже в тумане лысиной и бармалейской бородой от уха до уха. Только вот с серфом и «Мизирлоу» он у меня ассоциироваться упорно не желал. С полумифическим отрядом «Измаил», АКСУ, тоскливыми криками муэдзинов и видеороликами в интернете на фоне зеленого полотнища – запросто. А с «Мизирлоу» – ну никак. Люди с такими тяжелыми волосатыми руками не слушают «Мизирлоу», особенно если живут в мусульманских локалках. Я невольно сжимаю зубы и напрягаюсь. Это не ненависть – это рефлекс.
И еще. По «Хищнику» я его совершенно не помню, хотя по идее должен бы. Бар писал, что лысым он был уже тогда...
Но когда он, разуваясь, повернулся ко мне в профиль, я разглядел на его шее татуировку со старомодной гитарой типа тех, на которых играли в пятидесятых негритянские первопроходцы ритм-энд-блюза. И понял, что лучше ничему не удивляться.
Поэтому я не удивился, когда он присел на одно колено возле тела Бара и тихо заплакал, поглаживая его по голове, как мертвую собаку. Со стороны он был похож на чудовище, оплакивающее красавицу – как если бы герои сказки поменялись ролями.
Марат что-то долго и сакрально шептал. Я думал – молитву, пока не разобрал: «Ну, вот и все, Бар, вот и все. Дальше будет легче, дружище», – и так далее, в том же духе. Не на татарском – на русском.
Я стоял сзади, прислонившись к стене и скрестив руки. И ждал, пока он проревется.
Двадцать восемь минут.
Потом он медленно встал, повернулся ко мне и глухим, надтреснутым голосом спросил, где Вероника. Я вкратце рассказал всю правду. Он слушал молча, опустив голову. Морщины на его лысине были похожи на лабиринт из того фильма с Дэвидом Боуи.
Когда я закончил, Марат неуверенно огляделся, обошел тело бедного дурачка и сел на диван.
– Я так понимаю, – спросил он, глядя на Бара, – Вероника не в курсе, что вы здесь?
– Верно, – не стал спорить я, – хотя она очень обрадуется, если ей об этом рассказать. Она так хотела меня сюда привести, что замутила для этого хитрую многоходовую комбинацию с одним из самых плохих людей, встречавшихся мне в жизни. А лично пригласить не могла, потому как зачем-то скрывала от меня, что ходит за Рефкатом. Вы часом не догадываетесь, откуда такая секретность?
Марат пожал плечами. Я бы тоже не нашелся, что тут комментировать.
– Вы часто ее здесь видели?
– Раз в несколько дней. Мы… Я и ваша жена были единственными, кто навещал Рефката. Она – по своей благотворительной линии, я – по своей. По… по личной, дружеской. Поверьте, я понятия не имею, почему она от вас все скрывала. Меня это не касается, я не привык лезть в чужие дела.
– Возможно, – согласился я. – Но вы определенно должны быть в курсе другой вещи. Только что я прочитал последнюю рукопись Рефката. В ней он называет мою жену именем Нико – по образу той блондинки, что тусовалась в шестидесятых с Уорхоллом и Velvet Underground…
Тут я немного замялся: шаблон снова начало рвать, и знание мусульманским мясником слов типа «Уорхолл» и «Velvet Underground» показалось мне невозможным физически. Но он их знал.
– Бар всегда любил их лайв в «Батаклане» 1972 года, – мясник грустно усмехнулся, – особенноFemmeFataleиI'llBeYourMirror. Он вообще был героем не своего времени. Он не менялся. Просто не успевал. Бар… Он был рудиментом, вчерашним днем. И понимал это. Когда еще мог что-то понимать. В смысле… когда время в его сознании не перепуталось окончательно.
– Знаю… читал. Так вот, он там пишет, что встречает эту свою Нико, то есть мою Веру, возле нашего дома, где ее скручивает воскресший профессор Геронян и еще какие-то хмыри в «Гелендвагене», которые увозят ее в лабораторию на опыты. До этого он всю дорогу по ней жестко ностальгирует, вспоминает добрым, тихим словом и плачется. Называет своей девочкой, любовью всей жизни. Которую не видел то ли десять, то ли двенадцать лет. Внимание, вопрос. Как это увязывается с тем фактом, что в реальности он видел Веру, ну, то есть Веронику, почти каждый день? Кстати, вы в том креативе тоже есть, и тоже встречаетесь с ним после длительного перерыва.
– Вот как? – ответил Марат, но как-то блекло и буднично. Он почему-то все время отводил глаза, и это снова и снова сбивало меня с толку. Люди такой породы должны быть как собаки, они всегда смотрят в глаза, всегда бросают этот звериный вызов – отведешь взгляд или готов ответить? Но этот бородатый муслим не смотрел мне в глаза. Почему-то это действовало на нервы. Я понимал, что он так поступает не из страха; он вел себя, как вел бы себя нормальный адекватный человек в этой ситуации. Вот в чем проблема. Ведь бородатый муслим мне априори враг, а враг не может вести себя со мной как нормальный адекватный человек. Никогда. Моя логика восприятия выла от напряжения, силясь удержать давным-давно освоенные границы.