И тогда настал момент завершить главное дело жизни Робеспьера, то дело, ради которого было пролито столько крови, – создать во Франции государство добродетели и справедливости.
Но для этого требовалось объединить всех граждан единой верой. Если бы бога не существовало, его надо было бы изобрести. Ведь атеизм аристократичен. А мысль о Верховном Существе, бодрствующем над угнетенной невинностью и карающем торжествующее преступление, в высшей степени демократична. Новая революционная религия должна выбить почву из-под ног фанатичных священников и успокоить страну.
И по предложению Робеспьера был введен культ «Верховного Существа».
20 прериаля в Париже и во всех французских городах был организован грандиозный праздник в честь Верховного Существа. Этот день стал днем народного ликования. Даже за границей писали, что Робеспьеру наконец удалось сплотить всю Францию.
А чтобы роялисты и аристократы не мешали, Робеспьер провел декрет о реорганизации революционного трибунала. Оклеветанным патриотам была гарантирована свобода, процесс суда над заговорщиками ускорился. Вот какой смысл имел закон от 22 прериаля.
…Каждый человек рождается для того, чтобы выполнить свою определенную миссию перед остальными людьми. Горе ему, если он пройдет мимо главного дела своей жизни. Человек может добиться успеха, всеобщего признания, но если он чувствует, что еще не исполнено главное, он не находит покоя. И даже если человека преследуют неудачи, если он устал от изнурительной борьбы, он все равно инстинктивно сохраняет тот запас сил, который понадобится ему для достижения своей основной цели.
Сколько раз Робеспьеру казалось, что он отдал все революции, что он сломался под ударами врагов. Но это была лишь минутная слабость. Враги думали, что они затоптали Робеспьера, а он поднимался вновь. Враги надеялись, что Робеспьер отступил, а он просто собирался с силами.
И вот прошло больше года с тех нор, как были повержены жирондисты. Все случилось не так, как он предполагал, произошло много неожиданного, досадного, возникли непредвиденные трудности – что ж, тем больше чести Робеспьеру, который не дрогнул, и, несмотря ни на что, исполнил свой долг до конца.
Теперь он может смело смотреть в глаза потомкам. Он сделал все, что завещал его учитель, великий Руссо. Более того, ему пришлось выдержать такое напряжение борьбы, которое немыслимо для человека. А он выстоял.
И он счастлив, как должен быть счастлив человек, совершивший главное.
Все, что было, должно было быть, и в этом он абсолютно уверен.
Тогда почему он, Робеспьер, по-прежнему окружен врагами? Почему даже его бывшие соратники и друзья затаили против него злобу? Почему одно лишь упоминание его имени вызывает у стольких людей одно чувство – чувство ненависти?
Та зима была особенно холодной – его бил озноб, когда они шли по городу, – дома стояли выбеленные изморозью, но мостовая была черной – и потом, когда они шли по белому лесу и по белой траве, он согрелся: путь длинный и трудно угнаться за длинноногим Камиллом. К пруду они вышли неожиданно, он открылся как-то сразу, и все вокруг было белым, и белой была узкая высокая плотина – круглые бревна, поставленные одно к одному, делили пруд на две неравные части, – а лед был черным и прозрачным, и у самого берега застыла зеленая бутылка, казалось, она вот-вот покатится по льду.
Он остановился около плотны. Концы бревен были ровно отпилены, и он подумал, что можно по ним пройти, но тут же отогнал эту мысль – слишком узко и слишком высоко. Потеряешь равновесие и грохнешься на лед, а лед тонкий.
Раздался звон. Странный звон. Сначала реже, потом чаще. Он звонил, угасая.
Робеспьер вздрогнул, повернулся к Камиллу.
– Что это? – Камилл рассмеялся.
– Я же обещал, что ты услышишь много удивительного, Макс. Ведь ты, кроме книг, ничего не знаешь. Ты книжный человек. Посмотри, вон на той стороне!
На той стороне были белые деревья, а звон опять повторился. Камилл стоял, засунув руки в карманы.
– Открыть тебе тайну? Под страшным секретом. Никому ни слова? Возьми камешек. Вот. Бросай.
Камешек запрыгал по льду, и лед зазвенел, а когда камешек на излете заскользил, звон пошел непрерывно, но тише, словно смычком провели по тонкой струне.
Они долго кидали камешки и слушали необычную музыку льда.
Спускались сумерки, деревья приобретали фиолетовый оттенок, синим стал снег, а пруд так и остался темным.
Камилл вдруг крикнул и легко побежал по плотине, а Робеспьер замер и с ужасом смотрел ему вслед. Синий частокол бревен казался еще уже, и Камилл вот-вот должен был сорваться. Но нет, Камилл благополучно добежал до другого берега, махнул рукой и пошел обратно, неторопливо и насвистывая.
– Теперь ты, – сказал он. – Знаешь, как здорово! Ну, не бойся!
Можно было бы под любым предлогом отказаться и не идти. И если бы он еще пару секунд помедлил, он бы не пошел. Но раз Демулен смог (а вечером в колледже Камилл обязательно похвастается), то Робеспьер был обязан.
Он осторожно ступил на гладкие кругляки и пошел, и дошел до середины, а потом остановился, посмотрел вниз, на далекий черный лед, повернулся и, стараясь сдерживать шаг, не делать резких движений, вернулся к товарищу. И странно, он не успел почувствовать страх. Страшно было потом, ночью, когда он проснулся и вспомнил, как стоял на бревнах, и ночью плотина казалась еще уже, а лед еще ниже и темнее. И потом еще не раз ему снилась эта плотина, ноги соскальзывали и он падал и просыпался, не успев долететь до льда. Он больше не повторял этой прогулки. Но тогда он пошел, потому что Камилл долго дразнил его «книжным человеком» и долго уговаривал.
Камилл был сильным и отчаянным мальчиком.
Страшная рука Провидения! Людские судьбы – игрушки. А, может, ему надо было тогда упасть на лед и провалиться? И все было бы кончено, и не случилось бы того, что произошло через двадцать лет. Но разве мог предполагать Камилл, что его тихий малоразговорчивый товарищ, «книжный мальчик», превратится в издерганного человека с сухим желчным лицом, человека, от которого матери спешат увести своих детей, человека, который по злой иронии судьбы должен будет послать на смерть своего веселого друга?
Когда-то Робеспьер мечтал, что вот победит революция, и он бок о бок с верными друзьями будет строить государство будущего.
Где же теперь его друзья?
Когда в Учредительном собрании над речами Робеспьера смеялись дворяне, это было понятно. Враги и должны были так поступать.
Когда в 91-м году на Робеспьера ополчились сторонники монархии и авантюристы, агенты богачей, которые стремились втянуть Францию на путь войны и авантюр, – все было ясно. Робеспьер был человеком, который мешал осуществлению их планов.
Когда жирондисты пытались устроить суд над Робеспьером, это все тоже было объяснимо. Впоследствии революция разоблачила их и вынесла суровый приговор.
Удары своих врагов он воспринимал как должное. Было бы странно, если бы враги молчали, если бы они не пытались убить Робеспьера в глазах общественного мнения.
Но когда враги уничтожены, когда даже отъявленные скептики убедились, что в самые сложные моменты, накануне решительных поворотов, Робеспьер всегда оказывался прав; когда народ поверил, что Робеспьер во всей своей деятельности был и остается его верным защитником (и народ воздал ему должное: Робеспьер получает тысячи писем, в домах у патриотов висят портреты Робеспьера, его именем называют детей); когда все признали, что из всех деятелей 89-го года один лишь Робеспьер является несменяемым вождем революции; когда казалось, что он завоевал абсолютный авторитет, любовь и уважение, – он вдруг неожиданно становится объектом бешеных злобных обвинений.
Ему говорят, что он хочет установить диктатуру. Ему говорят, что он хочет гильотинировать Конвент. Ему говорят, что он мечтает осуществить какие-то свои, таинственные честолюбивые замыслы.