Уму непостижимо, из каких таких соображений мистер Шоу утверждает: «Как мы можем заметить, он был ещё и первоклассным биологом». Все приведённые доказательства — это фраза, что «мы и наш отец едины», которой Иисус никогда не произносил, и ещё пара-тройка высказываний в том же духе, которые, как показано выше, вовсе не представляют доктрину Иисуса.
Мистеру Шоу можно напомнить, что со времён задолго до Иисуса и по сей день обычное приветствие двух индусов при встрече — сложить ладони вместе (что означает для них отрицание двойственности) и сказать: «Ты есть Оно», где слово «Оно» означает высшее существование за и над каким бы то ни было личностным и творящим Богом. Подлинное
высказывание Иисуса («Я и Отец — одно, ваш же отец — диавол») вряд ли соотносится с подобными рассуждениями.
Полстолетия назад искусство интерпретации самовлюблённой мании величия и сектантского фанатизма как мистического монизма дало сто очков вперёд тем, кто попытался усмотреть современную науку в Книге Бытия. Но я совершенно не представляю, как мистический монизм может сочетаться с фанатичностью.
Деньги, повивальная бабка научного коммунизма
Непонятливый читатель может здесь поинтересоваться, почему бы нам не прибегнуть к нерафинированному коммунизму, предписанному апостолам. Это будет совсем несложно в деревне, где производство ограничено теми простейшими потребностями, которыми природа наделила каждого в равной мере. Мы знаем, что всем людям нужны хлеб и обувь, и не ждём, что они придут, потребуют эти вещи и предложат за них заплатить. Но когда цивилизация развивается до точки, когда начинают производиться товары, не являющиеся абсолютно необходимыми, которыми увлекаются или могут пользоваться лишь немногие люди, становится важно, чтобы кто-то смог изготовить эти предметы на заказ и назначить за них свою цену. Безопаснее предоставить хлеб каждому, ибо каждый испытывает голод и ест хлеб; но будет абсурдом обеспечивать всех микроскопами и тромбонами, домашними змеями и клюшками для поло, дистилляторами и пробирками, из которых девять десятых пропадут без толку; и девять десятых населения, никогда не пользующиеся всем этим, будут против обладания подобными безделушками.
В неоценимом инструменте, именуемом деньгами, мы имеем средства, позволяющие каждому заказать и оплатить именно то, что он желает, в довесок к тому, что ему нужно для выживания, и тому, на обладании и использовании чего — хочет он того или нет — настаивает государство; например, на одежду, медицину, армию и флот. В больших обществах, где, в общем и целом (плюс-минус небольшая погрешность), может быть предусмотрен даже самый эксцентричный спрос на производимый товар, можно будет (после недолгих экспериментов) найти прямой коммунизм (бери бесплатно то, что пожелаешь, как это делают в моррисовских «Вестях ниоткуда» ) не только возможным, но и выгодным в такой степени, которая кажется сейчас невозможной. Спортсмены, музыканты, физики, биологи получат свои инструменты по первому требованию, так же легко, как свой хлеб или (в настоящее время) свои мостовые, уличное освещение и мосты; и глухой не станет возражать против производства общинных флейт, если музыкант будет участвовать в производстве общинных слуховых аппаратов.
Бывает, что спрос (например, на радий) может ограничиваться узким кругом лабораторных работников, но за его удовлетворение приходится платить всему обществу, ибо цена превосходит средства любого конкретного сотрудника. Но даже когда увеличение пособий поднимет коммунизм до высот, кажущихся сегодня недостижимыми, ещё на долгое время останутся области спроса и предложения, в которых людям будут нужны деньги или частные кредиты и для которых, следовательно, им понадобятся личные доходы.
Очевидный пример — поездка за рубеж. Пока мы не вырвемся за пределы наций, коммунизму, по всей видимости, придётся ещё как следует развиваться на местном уровне прежде, нежели житель Манчестера сможет отправиться на денёк в Лондон, не захватив с собою ни гроша. Поэтому современная для нас практика коммунизма Иисуса — равное распределение избытков национального дохода до тех пор, пока не восторжествует прямой коммунизм.
Мистер Шоу немного спускается с небес на землю. Он признаёт, что чрезвычайное разнообразие имущества, потребного разными людьми, получается, удобства ради, посредством обмена. Передовой мыслитель, он открывает нам, что у бартерной системы есть свои недостатки.
Но, отдавая должное такой проницательности, мы вынуждены выразить сожаление, что она не распространяется ещё и на представление о том, что большинство вещей (во всяком случае, новых вещей), которые действительно желательны и даже полезны для человечества, создаются теми, у кого много лишних денег. Всякий, кто хоть как-то работал на правительство, знает, что весьма непросто уломать его на эксперимент. Может ли Шоу предположить хоть на миг, что у нас были бы когда-нибудь железные дороги или самолёты, не выдели правительство средств на них? Слишком хорошо известно, что государство, наряду с выделением денег на усовершенствование удобст, всегда заинтересовано в войне.
Практически все сколь угодно крупные и значимые изобретения проходят свой путь, преодолевая тысячи препятствий. Как можно было бы внедрить автомобиль, если не верой капиталистов? Эти люди менее всего стремились принести человечеству пользу; они видели в этом свой счастливый билет, и они бросали деньги на ветер сотнями тысяч в надежде получить много больше, как человек из притчи о талантах. Покойный Исаак Рай, например, ежегодно терпел убытки, весьма ощутимые даже для такого богатого человека, как он, дабы усовершенствовать голландскую субмарину. Изобретатель (если ему повезёт) может убедить одного человека — или даже полдюжины — в том, что его предложение небезнадёжно. Но убедить госдепартамент — чудо куда большее, чем все записанные в евангелиях. Даже если изобретение проработало довольно долго, государство остаётся Старой Гвардией скептиков. Такова другая причина, по которой человечеству стоит удержаться от коммунизма. Воистину, изобретателю не понравится, что на его эксперименты никто не сможет выделить денег, по той простой причине, что ему не захочется возиться с изобретениями, если он не сможет ничего за них получить.
Не судите
В вопросе о преступлениях и семье современная мысль и опыт не прольют нового света на точку зрения Иисуса. Когда Свифт удосужился проиллюстрировать в своих произведениях испорченность нашей цивилизации, составив каталог творимых ею негодяев, он всегда выделял судьям место рядом с осуждёнными ими. И, по всей видимости, он делал это не в качестве переосмысления доктрины Иисуса, но в результате собственных наблюдений и суждений.
Расследуя уголовное дело, судья, герой одного из рассказов Гилберта Честертона, оказывается настолько поражён нелепостью своей позиции и жестокостью того, что ему приходится делать, что, без промедлений и не сходя с места, сбрасывает с себя мантию и выходит в мир, дабы вести жизнь честного человека, а не эдакого бессердечного идолища. Там же приводится пропаганда бездушной глупости, именуемой детерминизмом, представляющей человека неодушевлённым предметом, который швыряют туда-сюда среда, предпосылки, обстоятельства и иже с ними, и, однако, напоминающей нам, что есть пределы в количестве локтей, которые может добавить человек к своему росту морально или физически, и что глупо и жестоко наказывать человека пяти футов ростом за то, что он не способен сорвать плод, висящий в пределах досягаемости человека среднего роста. Мне довелось услышать историю о несчастной крохе, которую побили за то, что, когда ей разъяснили значение сложных знаков на циферблате часов, она, тем не менее, не смогла назвать время, поскольку была близорука и не могла разглядеть их. Такова типичная картина абсурда и бесчеловечности, к которым привела нас обратная по отношению к детерминизму глупость: доктрина Свободной Воли. Представление о том, что человек сможет быть хорошим, стоит ему только захотеть, и что тебе надо давать ему дополнительный мощный стимул к добру, наказывая его, когда он поступает дурно, немедленно обращается в нелепость, если требование выходит за установленные природой пределы самоконтроля большинства из нас. Никто не станет утверждать, что человека без музыкального слуха или каких-либо математических способностей можно заставить под страхом смерти (а тем более — зверских истязаний) напеть все темы бетховенских