Однажды я разошёлся во мнениях с одним учителем, и в ходе нашей дискуссии он упал со скалы в озеро (не помню, как оно называлось) неподалёку от Форсинара. С чего начался спор, я забыл; но, насколько припоминаю, в какой-то момент я швырнул в озеро его удочку и рассудил, что ему не худо бы попытаться её выловить.
Тем же вечером он застал меня в вересковых зарослях в обществе Белли Маккей, местной красотки (благослови её Боже!), и отказался иметь со мной дело впредь, сочтя безнадёжным.
Вот так я сражался с этими свиньями! Они отправили меня в Малверн, где по слабости здоровья я оказался лёгкой добычей для всех хулиганов, но зато был защищён от знаков внимания со стороны всех начинающих Ойленбергов. Мужеложство в Малверне было в порядке вещей; один из моих соучеников даже брал за это деньги. Собрав факты, я разумно распорядился ими, чтобы вырваться из этой школы.
Не следует полагать, будто развлечений другого рода там не имелось. Была, например, «чистка яиц» — род борьбы, цель которой состояла в том, чтобы ухватить противника за яички и прищемить как следует; была «смазка» — плевки в лицо или просто друг на друга, тайком, так, чтобы жертва поначалу ничего не заметила. К тому времени, как я там появился, на других факультетах к этим забавам уже потеряли интерес, но на нашем, хантингдоновском (№ 4), они цвели пышным цветом. Драки тоже случались; а ещё то и дело случались крикет и футбол.
Меня отправили в Тонбридж, и там я заболел; будь я достаточно осведомлён, то можно было бы утверждать, что отчасти это произошло по собственной моей вине или недосмотру; но на деле это явилось прямым последствием влияния той порочной системы, коя, не удовольствовавшись пытками собственного изобретения, предала меня, связанного по рукам и ногам и ослеплённого, на растерзание Её Величеству Природе.
Спасшись из Тонбриджа, я был отправлен в Истбурн, в семью одного П. Б., где получил больше свободы и мог бы быть счастлив; но отвратительная жестокость, с которой они обращались с единственным приятным и порядочным человеком во всём семействе, с моей дорогой «сестрой» Изабеллой, вынудила меня в конце концов прибегнуть к радикальным мерам во имя восстановления справедливости и покинуть их дом навсегда.
После этого меня отправили в Кембридж. Увидев, что теперь я — сам себе хозяин, я взялся за ум и стал добропорядочен, благочестив и трезв, дабы наверстать упущенное и заполнить пробелы в своём образовании.
Помимо чисто академических предметов, в Кембридже я учился кое-чему ещё: сражаться, любить истину и ненавидеть тиранию, — и, Богом клянусь! учили меня хорошо.
Этим моим учителям я благодарен от чистого сердца».
Мстительные чудеса и камневание Стефана
Возьмём, например, чудеса. У Иисуса — единственного из всех христианских чудотворцев — не отмечено (кроме разве что в некоторых всеми отвергаемых евангелиях) ни одного злобного или разрушительного чуда. Неплодная смоковница была единственной жертвой его гнева. Каждое из его чудес в отношении чувствующих объектов было деянием доброты. Иоанн сообщает, что он исцелил рану человека, чьё ухо было отсечено Петром во время ареста в саду.
Один из первых случаев, когда апостолы использовали свою чудотворную силу — умерщвление жалкого мужичонки и его жены, которые обманули их, утаив некоторую часть денег от уплаты на общественные нужды. Они ослепляли и умерщвляли людей, не давая им покаяться, судя, ибо судимы были. Они исцеляли немощных и воскрешали мертвецов, скорее всего, ради чистой показухи и рекламы. В их учении не осталось ни единого лучика от того
света, который указывает на Иисуса как на одного из избавителей людей от глупости и порока. Они отбросили его и вернулись прямиком к Иоанну Крестителю и его формулам, обещавшим отпущение грехов через покаяние и обряд крещения (нового рождения водою и духом).
Первая тирада Петра утешает меня человеческим налётом своего вступления, ставшим для его слушателей своеобразным заверением того, что они должны поверить, будто он в здравом уме, лишь потому, что слишком ранний час, чтобы быть пьяным; но об Иисусе он не сообщает ничего, кроме того, что тот был христом, которого предрекли пророки как исходящего из семени Давидова, и что они должны поверить в это и принять крещение. Другие апостолы постоянно добавляют по этому поводу порицания евреев, распявших его, и грозят истреблением, которое постигнет их, ежели те не покаются: то есть, ежели не присоединятся к секте, которую создавали теперь апостолы.
Совсем уж нетерпимый молодой проповедник по имени Стефан выступил перед членами совета с речью, занудно пересказав им сперва историю Израиля (с которой, по всей видимости, они были знакомы не хуже его), а затем понося их самыми оскорбительными словами: например, «жестоковыйные» и «необрезанные». Наконец, надоев им и рассердив их сверх всякой меры, он объявил, воззрев на небо, что увидел небеса отверстые и Христа, стоящего одесную Бога. Это уж было слишком: они выволокли его из города и побили камнями до смерти. Это был слишком радикальный способ заткнуть бестактного и высокомерного зануду; но он был вполне простительным и человеческим по сравнению с убийством несчастных Анании и Сапфиры.
«У Иисуса — единственного из всех христианских чудотворцев — не отмечено (кроме разве что в некоторых отвергаемых всеми евангелиях) ни одного злобного или разрушительного чуда. Неплодная смоковница была единственной жертвой его гнева. Каждое из его чудес в отношении чувствующих объектов было деянием доброты».
Это действительно так. Но Иисус постоянно одобряет мстительные чудеса. Он не моргнёт и глазом, слыша об истреблении всей земли потопом, а Содома и Гоморры — огнём. Кроме того, он подробно рассказывает о своих причинах непротивления злу в притче о пшенице и плевелах. Он предпочитает ждать конца света, чтобы устроить всем грандиозную гекатомбу.
Здесь простой читатель может усмотреть то же дурное милосердие — оставлять людей одних в этих условиях, — и инквизицию, сжигающую людей заживо, дабы спасти их души, с такой точки зрения нельзя считать более жестокой, нежели хирурга. В то же время, помимо всего прочего, этот оттенок чудес обладает, по общему признанию, и особым воздействием. Он добавляет правдоподобия этому иначе бесцветному и неубедительному повествованию. Он напоминает, что фонтан авторитета иссяк, а его преемники были вынуждены предпринять практические меры, чтобы гарантировать преемственность. Это самая естественная мера в подобных обстоятельствах.
Но мистер Шоу проговорился. Он упомянул о «некоторых всеми отвергаемых евангелиях». Но если мы обратим внимание на то, что «все», о которых здесь говорится, вовсе не «все» — ибо, несомненно, авторы этих евангелий не отвергали их, — а лишь приверженцы, настроенные не пропустить ничего без своей цензуры, — разве не будет этот факт причиной для несогласия? Совершенство биографии не должно определяться по тому, благожелательная она или нет, в зависимости от наших личных представлений о том, что мы пожелаем считать истиной. Прагматизм может завести слишком далеко!
Например, всего несколько лет назад у нас было не менее пяти англоязычных биографий (или «евангелий») Оскара Уайльда. Те непревзойдённые глупцы, которые не могут поверить, что драматург был не чем иным как сочетанием всякой добродетели и изысканности, с негодованием отвергают Евангелие от Фрэнка Харрис. Однако мы, кому небезразлично,
был Уайльд вторым принцем-консортом или вторым Калигулой, но кто желает при этом понять, как человек такого типа мог написать «Идеального мужа», с сомнением относимся к точке зрения подобных людей. Слишком пристрастное выпячивание делает нас недоверчивыми. К слову сказать, мы принимаем точку зрения Фрэнка Харриса на Уайльда потому, что, прежде всего, он говорит о лучшем и худшем в человеке с небрежностью столь всеохватной, которую только можно вообразить.
Есть те, кто считает преданность высочайшей истиной. Это благородное отношение; но не критическое. Несомненно, решение не за ними, и тот факт, что они отвергают некоторые евангелия, не должен мешать человеку объективному в тщательном их изучении.