-- готовно согласился я. Абакумов с интересом рассматривал этикетку на черной бутылке, внимательно вглядывался в непонятные буквы, медленно шевелил сухими губами: -- Не... и... д... Неид... Называется лНеид"... -- и озабоченно спросил меня: -- Как думаешь, Пашка, если б собрать всю выпивку, какую я за всю жизнь слакал, наберется цистерна? -- Железнодорожная или автомобильная? -- уточнил я. -- Железнодорожная, -- подумав, сказал министр. -- Пульмановская или малая? -- всерьез прикидывал я. -- Ну, малая, -- махнул рукой Абакумов. -- Малая наберется, -- заверил я. -- И я так думаю, -печально помотал головой министр. -- И не пить нельзя: жизнь не дозволяет. -- Печень от выпивки сильно огорчается, -- заметил я глубокомысленно. А он захохотал: -- Я, Пашка, до цирроза не доживу. Я умру молодым. Даже обидно умирать с таким хорошим здоровьем... -- Зачем же тогда умирать, товарищ генерал-полковник? Живите на здоровье, нам на радость. Мы же вас все любим.. -- Знаю я, как вы меня любите. Шакалы. Меня на всей земле один Иосиф Виссарионович любит! И ценит. А на вас -- на всех! -- положить мне с прибором. И подвесом. Мне показалось, что он не только пьян -- он бодрится, он успокаивает себя. -- Ладно... -- сплюнул долгой цевкой на толстый ковер. -- Досье принес? Я молча протянул стопку листов. Абакумов отодвинул их далеко от глаз, долго внимательно читал, иногда хмыкал от удовольствия, хихикал, подмигивал, цыкал пустым зубом, потом повернулся ко мне и обронил лениво: -- А что же ты агентурное дело не принес? Этого -- Он взглянул на лист: -- Дыма этого самого?.. -- Виктор Семеныч, я же не знал, что вы им заинтересуетесь. А во-вторых, вы своим приказом запретили выносить из кабинетов агентурные дела. Ну и потом... я вот у ваших дверей встретил Крутованова... Хороши бы мы были, полюбопытствуй он заглянуть в мою папочку... -- Ну-ну... -- вяло, раздумчиво помотал он башкой, не обратив внимания на мое нахальное лхороши бы мы были... ". Опустил опухшие веки, спросил безразлично: -- А ты нешто знал, что встретишь здесь его? -- Я это всегда допускаю, -- заметил я. -- Ну-ну, -- снова бормотнул он и как всегда без нажима -- будто случайно вспомнил -- сказал: ~ Сопроводительный рапорт к досье ты почему не написал? Так, мол, и так, сообщаю вам, дорогой шеф, что мною получены следующие данные... А-а? -- Виктор Семеныч, я же ведь стараюсь не за страх, а за совесть и поручения ваши люблю выполнять вдумчиво... -Вдумчиво... хм... Ну, и чего ж ты удумал, старатель? -- Что пули из говна не льют. Этот материал -- пуля. И поднимете вы досье, я полагаю, о-очень высоко. 0-очень! Станет Он читать рапорт -- кто такой Хваткин? Опер? Подполковник? Гиль, роженец. Дрянь. Куда лезет, поросенок неумытый?!. А если подпишет рапорт генерал-лейтенант Мешик -- вот это уже совсем другой коленкор -- Мешик? -- переспросил министр, не открывая глаз, и был у него вид дремлющего усталого человека. Но я-то знал, что он не дремлет, и глаза прикрыл потому, что быстро и зло соображает, и никакой он не усталый человек, а затаившийся в насидке кровоядный зверь, готовящийся к прыжку. Конечно, Мешик, -- заверил я. -- Если рапорт подпишет Хваткин, то это не пуля, а бекасиная дробь. А если Мешик -- жакан, медвежачий снаряд... -Почему? -- приподнял рисованную бровь Абакумов. -- Потому что если досье идет за моим рапортом, то Мешик -- чистый бескорыстный свидетель. Он мне камень отдал, я это подтверждаю в рапорте, и с него взятки гладки... Чего там дальше с алмазом происходило, он знать не знает и знать не желает. А ведь дело-то не так обстоит. -- А как оно обстоит? -- буркнул шеф. ЧМешик-то не корейским сиротам голодающим камень отжалел, у него с камешком надежды были связаны -- наверняка ведь он у Крута поинтересовался: что там с нашим подарком Хозяину слыхать? А тот, безусловно, ему ответил, что, мол. сейчас не время, не место, нет случая, пока повременим. Так что Мешик точно знает, что алмаз к Крутованову прилип... Ч- И что? -- сухо, с недовольной гримасой спросил Абакумов, но я не сомневался, что он уже обо всем этом подумал и меня заставляет декламировать предстоящую комбинацию, дабы проверить на чужой башке свои построения. -- А то, что если Мешика вызовет по моему рапорту Лаврентий Палыч или, упаси Бог, Сам, то Мешик обделается со страху и станет от всего по возможности отказываться. А здесь, в вашем-то кабинете, прочитав это досье, он сразу сообразит, что контролируете ситуацию вы -- и под вашу диктовку напишет любой рапорт, тогда вы становитесь совсем ни при чем... -- Как это -- ни при чем? -- Ну, это, мол, не ваша инициатива, а официальное заявление одного из ответственных руководителей МТБ, республиканского министра, генерала, старого чекиста! И ваша прямая обязанность -- доложить товарищу Сталину о таком чрезвычайном факте. И дорогому Сергею Павловичу -- шандец... Со стороны могло показаться, что Абакумов совсем заснул. Но какой это был сон! Темная, страшная греза наяву, предутренняя сладкая мечта о скорой мести, порог счастья, забрызганный кровью и мозгами смертного врага! Но министр встряхнулся, открыл набрякшие глаза и налил в сбою рюмку виски, подумал, плеснул в чей-то недопитый бокал -- взглядом показал на него: -- Давай выпьем, старатель... Хитер ты, однако.. Своей смер- тью не помрешь... Проглотил я палящий ком кукурузного пойла, виски в виски ударило. Абакумов снял ноги со столика, тяжело поднялся и, чуть пошатываясь, подошел к сейфу, долго бренчал ключами, отпер полуметровой толщины дверь, а там был еще один запертый ящик с наборным замком. Шеф нажал несколько кнопочек, перевел цифры на счетчике, щелкнув, отворилась дверца; в это стальное дупло и положил он мои листочки. Господи, какие там лежали тайны! Можно поклясться, что в мире нет хранилища больших богатств, чем сейф Виктора Семеныча Абакумова. Ибо любое богатство -- это власть, и не существует сильнее власти, чем всемогущество хранителя чужих тайн. И растет эта власть, пухнет и наливается мощью пропорционально количеству этих тайн. И наша замечательная Контора -- всесоюзный, всемирный банк человеческих секретов, которые были отняты у их хозяев расстрелами, битьем, обысками, агентурными донесениями, шпионскими сообщениями и оперативными комбинациями, -- Контора обрела неслыханную власть над людишками, взяв к себе на хранение подноготную целых народов. И нечто самое интересное, подспудное, сокрытое, незримое, затаенное -- из жизни хранителей чужих тайн, властелинов чужих замыслов и поступков -- лежало в сейфе главного хранителя чужих судеб генерал-полковника Абакумова. Поэтому, заглядывая исподтишка в заветный ларец министра, я слушал оглушительный стук своего сердца и напряженно соображал: удастся ли мне пронырнуть сквозь разрастающуюся лавину борьбы за чужие тайны или она подхватит меня и поволочет имеете со всеми -- лна общих". Ведь каприз нашей жизни состоял в том, что свою охоту за тайными я совершал самовольно, негласно, секретно, как говорится, строго конфиденциально, и все мое хитромудрие было сейчас направлено на то, чтобы не сдать эту тайну на хранение Абакумову. Одна из моих тайн уже лежала у него в сейфе. По-моему, достаточно. И дело не в том, что я не верил в добрые чувства Абакумова ко мне. Просто хранение таких важных тайн -- невероятно тяжелая работа. И опасная. Никогда нельзя угадать, в какой момент он оступится, чудовищный груз рухнет на него и хранилище перейдет в чужие руки. Чьи? А вот этого, кроме бессмертного Пахана, заранее знать не мог никто, потому что никогда явные фавориты не входили хозяевами в зал заседаний правления страхового общества России... Абакумов с лязгом захлопнул дверцу внутреннего сейфа, взял из стального шкафа несколько листков и, помахивая ими в воздухе, сообщил: -- Товарищ Сталин мне верит! И любит меня! Он знает, что только я ему верен до гробовой доски. Я один! Он уселся за стол, поманил меня пальцем и сказал: -- Вот ты, поросенок, видел когда-нибудь личную надпись говарища Сталина? Не видел? На, посмотри, внукам расскажешь... Он протянул мне бумаги -- это было лПоложение о Главном управлении контрразведки Красной Армии -- СМЕРШ". -- Смотри, читай, что обо мне написал Иосиф Виссарионо- вич... -- Он тыкал пальцем с белым широким ногтем в машинопись, где в пункте втором было напечатано: лНачальник ГУКРСМЕРШ Красной Армии подчиняется Наркому обороны СССР". И жирным синим карандашом вписано над печатной строкой: л... и только ему". -- Понял? Я подчиняюсь Ему! И только Ему! Он бережно разгладил на столе скрижаль с синим карандашным заветом и приказал: -- Явишься ко мне послезавтра в три пополуночи! -- Слушаюсь! -- вытянулся я. -- Пашку Мешика вызову из Киева. Устрою вам очную ставочку. Если выйдет так, как ты тут доказывал, шей полковничью папаху... А не выйдет -- тогда... Он не сказал, что тогда будет. И мне ни к чему было спрашивать. Догадывался... Я и получил полковничью папаху -- серую, каракулевую. Только не послезавтра, а через два года. Из рук совсем другого хозяина страхового общества России. Выслужили мы все-таки с Минькой татарский подарок -- ременный кнут и баранью шапку.