Глава 16. На пароме
Этим летом за Волгой не было дождей. Все посевы выгорели, и побережье накрыла черная рука голода. Погибал скот, умирали люди. И в предыдущем году урожай был плохой. И те, кто остался в живых, уходили в другие места, прося милостыню, предлагая себя в батраки - только бы остаться в живых.
Ниже Саратова была паромная переправа через Волгу. К полудню на нее пришли Онищенко и трое провожающих его евангелистов из Саратова. Утром прошел мелкий дождь, но к их приходу небо прояснилось, согревало солнце.
С противоположной стороны отчалил паром и медленно приближался к этому берегу. Канат, привязанный за столб, вздрагивал, временами натягивался и снова опускался в воду. Онищенко с провожающими сели на поваленное дерево и ждали. Здесь Волга была широкая и величественная.
Когда паром причалил, их глазам представилась удручающая картина: темные от истощения, с высохшими кистями рук и запавшими глазами люди с трудом сходили на берег. Поддерживаемая хозяином лошадь не могла тронуть телегу с парома, в которой сидела высохшая молодая женщина с детьми на руках и лежала истощенная старуха.
Паромщик, заросший мужчина, налег на колесо, телега сдвинулась и покатилась по уклону сходней. Лошадь не смогла удержать телегу и, увлекаемая хомутом, жалко заработала тощими ногами...
- Боже, - прошептал Иван и посмотрел на своих провожающих.
Те с грустью смотрели на людей и молчали. Говорить было нельзя. Сердца останавливались от жалости и сострадания... Онищенко, обняв провожающих и поцеловав каждого, пошел на паром, куда уже ушли подводы с лошадьми и с десяток людей.
- С Богом, брат! С Богом, Иван Федорович! - послышались голоса.
Разлука, неизвестность впереди и картина страдания человеческого закрыли на время радость жизни; к горлу подкатил слезный ком.
- Да будет воля Твоя, - прошептал Иван, ощутив движение парома на реке.
Оставшиеся на берегу сняли шапки и отирали слезы. По крутизне берега с трудом поднимались фигуры, приплывшие из голодного края.
А паром удалялся, и внимание Ивана переключилось на него. Как на небе, так и на земле да будет воля Твоя.
Те, кто с подводами, дали лошадям корм; кто пеший, улегся на скамью вдоль перил, а три молодых крестьянина стали гуськом за паромщиком и помогали ему тянуть канат.
Внимание Ивана привлек бородатый паромщик. Рукава его бушлата были закатаны, и он уверенно перебирал канат натруженными руками. Лицо его было угрюмо и выражало уныние и страдание.
Иван подошел к нему. Тот перестал перебирать канат. Были помощники, и паром двигался хорошо.
- Что ты такой невеселый? - участливо спросил Иван, когда взгляды их встретились. - Тяжело, небось? Дай, я потаскаю.
- Эх, друже мой, друже. Не рукам тяжело, руки что? Отдохнут. Отдохнут, да и снова за работу. А душа болит, ох как болит!
- А что у тебя, в семье что?
- Семьи у меня нет, бобыль я. А вот эти люди с голодного края. Идут, едут, голодные, высохшие, кормильцы наши, а я должен с них, если с телегой, полтинник брать. Я ведь служу у хозяина. Лезет крестьянин в карман, протягивает мне, а во мне все переворачивается. Я бы сам ему все отдал, в ноги бы поклонился! А я беру - отчет держать надо. А ведь отчет и перед Богом каждому держать придется.
Паромщик сплюнул на ладони рук и взялся за канат. Лицо у него стало еще темнее.
- Дай я потягаю, - сказал Иван. - Я молодой, крепкий.
- Я еще поработаю, а ты вот смени молодых, без привычки трудно.
Онищенко отошел к перилам парома и задумался. "Укоряет его совесть думая с большой грустью он, его, у которого руки всегда были заняты делом. Ему стыдно брать деньги, он, напротив, готов все свои отдать. А как же те, сотни, тысячи людей, которые не трудятся руками, которые живут трудом других, едят хлеб вот этих, падающих с ног тружеников и думают, считают, что они главные лица в истории, что они держат мир, что на них все держится? Кто их осудит? Кого они чтут?"
И перед его глазами прошли начальники тюрем, священники и митрополиты, купцы и сановники, большие и малые. Разве им не бывает тяжело и стыдно?