— Лина!.. Лина!..
Дверь в комнату Элины была заперта на ключ и отворилась не сразу; девушка стояла посреди комнаты, совсем одетая, в шляпке с широкой черной лентой, завязанной у подбородка, благодаря которой она казалась бледнее обычного. Возле нее, на стуле, стоял саквояж, лежали мелкие приготовленные для отъезда вещи.
— Элина!.. Что такое?..
— Господь призывает меня, мама… Я иду к нему.
На этот раз у матери не вырвалось ни единого крика, она не пролила ни единой слезы. Ей стала понятна гнусная комедия: чтобы опровергнуть обвинения, выдвинутые стариком Оссандоном, девушку на время отпустили домой, она должна была всюду побывать, всех навестить, доказав тем самым, что она вполне свободна, что никто ее не держит и не принуждает. А потом, когда создастся соответствующее впечатление, — в дорогу, даже если мать и поплатится за это жизнью!..
Это уже чересчур!
— Ну что ж, ступай… У меня больше нет дочери…
Она произнесла это глухим, сдавленным голосом. Обе женщины замерли; они ждали, когда подадут извозчика, молча, не глядя друг на друга…
Это длилось вечность, это длилось мгновение, это было неизмеримо, как последняя предсмертная минута.
— Прощай, мама!.. Я тебе напишу… — сказала Лина.
— Прощай… — ответила мать.
Они машинально склонились друг к другу, и поцелуй их был холодным и жестким, как могильная плита. Но от этого краткого прикосновения кровь заволновалась, подняла голос, и где-то в глубине существа Элины, в глубине того, что еще оставалось от ее прежней дочери, мать услышала сдержанное рыдание.
— Так оставайся же!..
И она распахнула объятия. Но Элина в ужасе, хриплым голосом ответила:
— Нет, нет, ради твоего спасения, ради моего… Разлука мучительна, но я тебя спасаю…
…Г-жа Эпсен, замерев на месте, слышит с лестницы удаляющиеся легкие шаги.
Дочь не выглянула из окошка кареты, мать не приподняла занавески, чтобы обменяться последним «прости». Карета тронулась и, завернув за угол, затерялась в грохоте Парижа, среди множества других экипажей.
Больше они не увиделись… Ни разу в жизни.