«Чтобы убедить народ в справедливости своих чудовищных обвинений, некие ничтожные личности проникают к общественным водоемам, винным и мясным лавкам с ядовитым порошком в карманах для того якобы, чтобы всыпать его в фонтаны, в вино, на мясо. Они даже притворяются, что так и делают, позволяя задержать себя своими же соучастниками. Соучастники признают в них полицейских и инсценируют их побег, пытаясь таким образом доказать истинность своих гнусных обвинений против властей».
Эварист перечитал прокламацию дважды, чтобы вполне постигнуть ее немыслимое вероломство. Но возмущение вспыхнуло и погасло. Всепоглощающая ненависть, владевшая им год тому назад, утратила силу. Он думал об Эв.
Студент-медик встретил друга взволнованным потоком слов:
— Два раза заходил к тебе и не мог застать. Чем ты занят? Мое письмо ты, конечно, получил. Ну, как поживаешь с тех пор, как мы виделись? Рассказывай. Неплохо было в лечебнице? Чувствуешь себя хорошо?
Он говорил шумно, оживленно, размахивая руками, что не вязалось с его тучным, ленивым обликом.
— Страшно счастлив, что ты опять на свободе. Через два дня у нас будет собрание; как раз об этом я и хотел тебе сказать. Всем не терпится, чтобы ты снова был с нами.
Он утих.
— О последних неделях нечего особенно рассказывать, — сказал Эварист. — В лечебнице республиканцев не видел. А в тюрьме — ничего, кроме гнетущей скуки. То, что там происходит, важно только для заключенных.
— Не согласен. Сент-Пелажи имеет для нас большое значение. Это наша крепость. Три недели тому назад, как тебе известно, на нее напала банда шпионов и провокаторов и убила одного нашего патриота. Хотят от нас избавиться, не прибегая к суду. Видишь, до чего додумались: убили патриота и валят вину на республиканцев, будто бы атаковавших тюрьму. Чертовски поумнели. Этого подлеца Жиске надо повесить на первом фонаре. Но скажи, как ты-то себя чувствуешь? Ты страшно изменился за год, похудел. Неприятно говорить, но у тебя очень усталый вид. Ты кажешься даже старше меня. В чем дело?
— От твоего зоркого медицинского ока не скроешься. Я устал, я совершенно без сил.
— У нас большие надежды. Я собирался просить тебя сразу взяться за работу. Во Франции в июне и июле что-нибудь да случается. Так уж повелось. Случится и в этом году, если погода будет хорошая. В дождливый день революции не сделаешь. — Он разразился громким смехом. — Масса горючего материала. Куда больше, чем год назад. Нужна лишь хорошая спичка, чтобы вспыхнул порох, и все взлетит на воздух. — Он порывисто вскинул руки, изображая чудовищный взрыв.
— Милый мой Николá! Я помню, в прошлом году ты говорил нечто весьма похожее.
— Да, да, знаю. Я неисправимый оптимист. Может, я и говорил так год назад, но на этот раз будет по-моему. Одна славная искра, и раздастся взрыв.
— Рад, что ты так думаешь.
— Эварист, дорогой, за тот год, что тебя не было, многое изменилось. Противник с каждым месяцем наступал все решительней и безжалостней. Но росли и наши силы. С одной стороны — холера. Затем, пожалуй, главная удача: умирает Казимир Перье. Того и гляди, отдаст богу душу. Не так-то легко будет королю его заменить. Этот сукин сын был силен, ничего не скажешь. Держал в руках всю эту гниль, не давал развалиться. Нам нужно одно происшествие, одно событие, я уж сказал, спичка. И гигантский пожар революции вспыхнет сам собой.
Он опять посмотрел на Эвариста.
— А вот ты меня беспокоишь. Переменился. Я думал, ты сразу примкнешь к нам, но теперь не знаю. Не лучше ли тебе две-три недельки отдохнуть, а уж потом начинать работу?
— Вот хорошо, что ты это сказал. У меня еще не хватает сил. С этим я к тебе и шел, но рад, что ты заговорил первый.
— Черт, и манеры у тебя! Наверное, за последнее время встретил людей с хорошим воспитанием. Ладно, одним словом, слушайся меня и как друга и как лекаря. Тебе нужен отдых. В Париже его не найти, так что отправляйся за город. Вернешься, будешь вдвойне полезен. Но уезжай немедленно: ты очень скоро можешь понадобиться. Обещай, что уедешь из Парижа.
— Попозже, может быть. Сейчас не могу.
Лебон молча оглядел его.
— Женщина?
Эварист кивнул и смущенно уставился в пол.
Лебон произнес, обращаясь скорей к самому себе:
— Удивил, а почему, не знаю. Ведь самая нормальная вещь на свете. Но никак не пойму, что ты так чертовски деликатничаешь на этот счет?
Прошел почти месяц с тех пор, как он впервые встретился с Эв. Теперь он мог провести рукой по ее лицу, по гладким черным волосам — при условии, что не слишком растреплет прическу. Мог трогать и целовать ее щеки, рот, шею — до самого выреза платья и там, взволнованно, мельком, увидеть грудь. Раз или два он даже нежно коснулся ее через шелк платья, что не вызвало ни следа поощрения. Он гладил ее ноги ниже колен, чтобы увериться в том, что уже знал, — что они превосходной формы. Девственная, нетронутая земля лежала перед ним. Образ ее и надежда покорить ее любовью — только любовью — не давали ему спать по ночам. Днем, утомленный и ленивый, он рисовал в мечтах будущее; думал, как покорить ее, боялся поражения.