«Аристократы. Стали от нечего делать республиканцами и чванятся своими манерами и даже своей родословной не меньше, чем буржуа богатством. Перейти через улицу — восемь секунд, двадцать — подняться по лестнице, и ровно в девять их аристократические пальцы постучат в мою дверь».
— Войдите.
Они вошли. Галуа поднялся со стула. Пришедшие чопорно поклонились. Пеше д’Эрбинвиль сказал:
— Моего друга Мориса Ловерна и меня привело к вам дело чести.
Фраза была сказана очень отчетливо, медленно. Этот урок д’Эрбинвиль знал на память и повторял не раз. Выделяя отдельные слова, он по-прежнему кривил нижней губой — точь-в-точь как в тот день, когда Галуа слушал его выступление перед Ратушей и на процессе девятнадцати.
Не ответив, Галуа слегка поклонился. Перенимая хорошие манеры этих республиканцев-аристократов, он сам себе казался нелепым.
— Во время моего отсутствия вас часто видели в обществе мадемуазель Эв Сорель. Она сообщила мне, что виделась с вами, уступая вашим настояниям из жалости, быть может, даже из сочувствия. Вы злоупотребили этим сочувствием. Зная, в каких отношениях она со мною, вы пытались убедить ее расстаться со мной, возводя на меня клевету, рассказывая обо мне чудовищные небылицы. Убедившись в тщетности подобных методов, увидев, что попытки соблазнить ее провалились, вы подвергли мою приятельницу грубым, непристойным оскорблениям. Мосье Галуа! От своего имени и от имени моего друга мосье Мориса Ловерна я хочу заявить, что вы поступили бесчестно. Я приходил сюда вчера и сегодня пришел снова, чтобы вызвать вас на дуэль. — Он небрежно бросил на стол листок бумаги. — Вот имена и адреса моих секундантов. Они будут ждать ваших.
Затем хриплым голосом заговорил Морис Ловерна:
— Как республиканец, патриот и друг мосье Пеше д’Эрбинвиля, как двоюродный брат мадемуазель Эв Сорель я вызываю вас на дуэль. Готов драться с вами в любое время после того, как кончится ваша дуэль с мосье Пеше д’Эрбинвилем.
Галуа отвечал спокойно. Голос его был почти так же невозмутим, как голоса противников; слова звучали размеренно.
— Господа. Клянусь честью республиканца и патриота, вы услышите правду. Я делаю это из желания предотвратить дуэль, которая, несомненно, повлечет за собой смерть по меньшей мере одного республиканца. Я не хочу умирать. Еще меньше хотел бы я из-за пустяка убить человека. Что касается вашего обвинения, признаюсь, что я был влюблен в мадемуазель Эв Сорель. Я действительно встречался с нею в течение этого месяца. Но уверяю вас, господа, до вчерашнего вечера, когда увидел ваши визитные карточки, я ничего не знал о ее отношениях с мосье Пеше д’Эрбинвилем. Только вчера я догадался, что есть связь между мадемуазель Эв Сорель и вашим визитом, о цели которого не трудно было догадаться по оставленным мне визитным карточкам. Тем не менее я действительно говорил с мадемуазель Эв Сорель, употребляя оскорбительные выражения. Это правда.
Он почувствовал, как слабо все это звучит. Что еще сказать? Если обвинить Эв, это сочтут бесчестным вдвойне. Эти республиканцы-аристократы, один с искривленной губой, другой с хриплым голосом, пара портняжных манекенов, считают, что оскорбить женщину, особенно женщину, принадлежащую им, — преступление более тяжкое, чем измена родине.
Эварист решил добавить только одно:
— Об этом я сожалею и готов принести извинение.
Морис Ловерна быстро возразил:
— За ваш поступок можно просить извинения лишь со шпагой или пистолетом в руке.
С невозмутимым спокойствием Галуа продолжал:
— Я хочу избежать кровопролития. Если бы вам была известна вся история, вы бы знали, что меня вызвали на грубость. Повторяю: готов извиниться. Что еще я могу сказать?
Он помолчал, не решаясь продолжать. Но хриплый голос Ловерна помешал:
— Вы трус. Вам хочется избежать дуэли, прикрывшись личиной республиканца. И тут же вы совершаете еще более бесчестный поступок, намекая, что мадемуазель Сорель сама вызвала вас на оскорбление.