Пеше д’Эрбинвиль был, казалось, слегка озадачен этой вспышкой.
Эварист взорвался. С презрением, с горечью, которые до сих пор он старался сдержать, он обрушился на своих противников.
— Трус! Обвинить в трусости ничего не стоит. По всем правилам чести мне полагается возмутиться, ответить на оскорбление оскорблением и в доказательство того, что я не трус, либо самому проститься с жизнью, либо убить вас. Я должен во что бы то ни стало показать вам, господа, что я не трус, вам, чье суждение в моих глазах и гроша не стоит. Иначе вы объявите всем республиканцам, всем патриотам, что я трус, отказавшийся принять вызов.
Вся вина моя в том, что в приступе гнева я несдержанно — пусть даже оскорбительно — говорил с женщиной сомнительной репутации — женщиной, цинично разбившей мою жизнь. Но этого вы не расскажете моим друзьям. Вы заставляете меня умирать из-за презренного пустяка. Вы хотите убить меня, потому что какой-то ничтожной девице пришло в голову солгать обо мне. Бог свидетель, я сказал правду. Если вы продолжаете настаивать, я к вашим услугам.
Пеше д’Эрбинвиль произнес ледяным голосом:
— Сказанного достаточно, чтобы вызвать вас на дуэль, если бы это не было уже сделано. Поскольку это сделано, мне сказать нечего. Жду, пока мои секунданты завершат необходимые приготовления.
Оба поклонились и вышли.
Эварист подошел к окну, раскрыл его, выглянул на улицу. Напротив, у мастерской башмачника, полная женщина, жена хозяина, нежно гладила по голове черноволосую, гладко причесанную худенькую девчушку.
«Эта неряшливая толстуха любит дочку. Завтра, может быть, она опять будет гладить девочку по головке или бранить ее. Не знаю, что она будет делать завтра, и никогда не узнаю. Я не смогу прийти посмотреть. Я буду мертв».
Он увидел, как его посетители садятся в экипаж.
Во все стороны шли люди, жестикулировали, разговаривали, спорили. У овощной лавки напротив покупательница выбирала огурцы.
«Торгуется с лавочником, обсуждает качество овощей. Они живы, эти люди. Они и завтра будут жить. Лет через пятьдесят почти все они умрут. Но земля, здания, камни мостовой, внешняя обстановка могут остаться неизменными. На старую сцену придут новые люди, чтобы начать новый спектакль. По-прежнему будет светить солнце, зазеленеет земля. Мать, ласкающая свое дитя, женщина, перебирающая огурцы, старик, который с ней торгуется, станут прахом. Они умрут. Но их час пробьет еще не скоро; мой — завтра.
Дурацкие мысли — как в плохой мелодраме. Мосье Гюго изложил бы все это гораздо удачнее».
Он слабо улыбнулся.
«Двое хотят убить меня из-за женщины, которую я оскорбил. Ни злобы, ни горечи нет в моем сердце. Старался втолковать им правду. Ничего не вышло, конечно. Да и не могло выйти. Зачем было читать этим двум проповедь? Люблю произносить речи. Что ж, это последняя.
Где ненависть, которая росла в моем сердце? Ее растопило дыхание смерти. Дыхание смерти растопило мою ненависть, — повторил он себе. — Покой овладел мною. Я ждал покоя, томился о нем. Мне еще нет двадцати одного года, а об руку со смертью ко мне уж пришел покой».
Он посмотрел в окно. Ярче, чем всегда, засверкали вокруг краски жизни. Казалось, люди всего мира с улыбкой приветствуют Галуа.
Кто-то постучал. Эварист с усилием оторвался от окна. Вошел Антуан.
— Ну, нашелся! — весело заговорил он. — Вот вы сами, и вот ваш дом. Оба мы на свободе. Патриот и паразит встретились вновь. Патриот печален и спокоен. Что с вами?
— Я рад, что вы пришли. Как раз вовремя. Сегодня меня вызвали на дуэль два патриота. Причина — чисто личного характера. Друзей-республиканцев мне не хотелось бы вмешивать в эту злополучную историю. Будьте моим секундантом.
Лицо Антуана осталось бесстрастным.
— Не могли бы вы рассказать поподробней?
— Эти двое — вот на столе их визитные карточки — вызвали меня в защиту чести Эв.
Антуан свистнул.
— Похоже, что виноват-то во всем я, — озадаченно заговорил он. — Предупреждал ведь, милый друг, что вижу ее впервые в жизни и ничего о ней не знаю. Судя по подруге — помните, Жанну, блондинку? — чести у нее так мало, что не стоит драться. Мне-то повезло. Я от своей отделался без дуэли. Пока что по крайней мере.
Эварист, не отрываясь, глядел в открытое окно на улицу.
— Честь Эв, как вы сами сказали, вряд ли стоит чьей бы то ни было крови — моей или моих противников. Если бы вам удалось им это внушить, я был бы очень рад уклониться от бессмысленной, никчемной дуэли.
Он нетерпеливо повернулся к Антуану:
— Поступайте как угодно. Сделайте все возможное, чтобы примирить меня с ними. Я готов извиниться за все, что сказал Эв. Мое отношение, может быть, покажется вам недостойным, но у меня свои представления о чести. Мне наплевать, если эти молодчики сочтут меня, трусом. Я хочу избежать дуэли. Понимаете?