Эварист написал заглавие:
ДВЕ РАБОТЫ ПО ЧИСТОМУ АНАЛИЗУ
Эварист Галуа
Предисловие
«Как начать? — думал он. — Писал ли кто-нибудь в двадцать лет от роду такую важную работу? Правда, когда Гаусс написал свои «Исследования», он был немногим старше. Но как с ними обошлись — и как со мной? Я помню, он на первой странице «Исследований» выражает благодарность своему покровителю, герцогу Брунсвикскому. Большими буквами. У Гаусса была помощь. А мне кто помогал? Мне помощи не надо. Мне нужны враги. Пусть возражают, спорят, пытаются опровергнуть. Нет! Мой удел — безразличие, пустота, молчание. Никто моей работы не понимает и не пробует понять».
Эварист писал введение. Гнев и презрение водили его пером. Слова, предложения появлялись с невероятной быстротой. Он вычеркивал одно, вставлял другое, быстро покрывая бумагу неровным, мелким, небрежным почерком.
Вот что он писал в предисловии:
«Во-первых, вы заметите, что титульный лист настоящей работы не загроможден именами, чинами, званиями, титулами и похвалами по адресу какого-нибудь скупого вельможи, чья щедрость распустилась бы пышным цветом под курениями фимиама, грозя увянуть вновь, когда кадило опустеет. Не увидите вы напечатанных буквами величиной в три человеческих роста уверений в нижайшем почтении какому-нибудь ученому мужу, занимающему высокое положение в науке, или покровителю — вещи необходимой (я едва не сказал — неизбежной) для того, кто в двадцать лет хочет писать. Я никому не говорю, что обязан его совету или поддержке. Не говорю, ибо это было бы ложью. Если бы я обратился к сильным мира сего или мира науки (а в настоящее время разница между этими двумя понятиями неуловима), клянусь, это не были бы слова благодарности.
Сильным мира науки я обязан тем, что первая из двух работ выходит так поздно. Сильным мира сего я обязан тем, что работаю в тюрьме — обители, едва ли располагающей к размышлениям. Я не раз поражался здесь собственной апатии, с которой молча выслушивал моих неумных, невежественных, злобных критиков. В мою задачу не входит говорить, за что и почему я в тюрьме. (Автор — республиканец и член Общества друзей народа. Он жестом показал, что цареубийство может оказаться желательным.) Но я должен рассказать, как часто рукописям суждено затеряться в папках господ членов института, хотя подобная беспечность со стороны тех, на чьей совести уже лежит смерть Абеля, непостижима. Я не хочу сравнивать себя с этим знаменитым математиком, но достаточно сказать, что моя рукопись по теории уравнений была представлена в академию наук в феврале 1830 года (а в сокращенной форме — в 1829 году) и я никогда больше не слышал об этих рукописях и что увидеть их вновь невозможно. Сказанного достаточно, чтобы читатель понял, почему для меня было бы абсолютно неприемлемо украсить или обезобразить — как вам будет угодно — мою работу посвящением.
Во-вторых, обе работы невелики. В них по меньшей мере столько же французского, сколько алгебры. В этом отношении я виноват. Ведь было бы так легко употребить последовательно все буквы алфавита в каждом уравнении, пронумеровав их по порядку. Таким образом, число уравнений увеличилось бы до бесконечности: ведь, кроме латинского алфавита, есть еще и греческий. Если оба будут исчерпаны, ничто не мешает нам воспользоваться арабскими буквами и, при желании, китайскими иероглифами. Так просто было бы десять раз изменить каждую фразу, не забыв снабдить каждый новый вариант громким словом теорема; в результате нашего анализа прийти к выводам, известным еще с времен доброго старого Эвклида; наконец в начале и в конце каждой теоремы грозным строем расставить специальные примеры. И из такого количества возможностей я не сумел выбрать ни одной!