Когда он, невесомый поцелуй оставив на ее губах, соленых от слез, за собой бесшумно прикрывает дверь, Саша на негнущихся ногах доходит до кровати и падает на нее, сграбастав подушку. Если плакать в нее, ее не будет никому слышно.
Она не хочет, чтобы ее слышали.
========== Бонус 4 ==========
С понедельника его Саня ходит сама не своя. С понедельника грызет себя. С понедельника не дает себе покоя, не прощает себя за грехи, которые выдумала себе сама. С понедельника не ездит с ним, и не остается с ним наедине, и избегает его, как только может.
С понедельника. Сегодня суббота, и сегодня все должно закончиться. Кто бы знал тогда, когда Саня, тоненькая, похожая на сказочную фею, ему на голову венок водружала, и кривоватый, им сплетенный, устраивала на собственной светлой макушке, что так все обернется? Его Саня, с ее глазищами огромными, с ее улыбкой яркой, Саня, в которую он, кажется, влюбился, едва ее увидев, правильную до зубовного скрипа, сейчас убедила себя в том, что не нужна была бы ему, не будь тогда тех венков.
Вот и что с ней делать?
Не отпускать ее, вот что. Только как ее не отпускать, если она об этом его и просит? Если ей это, похоже, и нужно? Что сделать, чтобы она поняла, что никакая магия не создаст то, что у них есть? Ваня не боится, что, когда она разорвет эту связь между ними, он перестанет ее любить — глупости, он уверен, этого не произойдет. Он боится, что она перестанет любить его. В конце концов, он тоже надел ей венок тогда, в тот день. Тоже привязал ее к себе. Что если ее чувства к нему выросли из того венка?
Нет, в ней он не сомневается. Наверное, сомнений в ней в нем меньше даже, чем в собственных чувствах. Но что если она права? Что если это правда магия, и она не захочет иметь с ним ничего общего после? Что если эта магия, что теперь привязывает ее к нему, внушает ей любовь к нему, больше не будет на нее влиять, и она не захочет его видеть больше никогда?
Бояться нельзя. Надо верить, что все будет хорошо, чтобы эта вера и Сане передалась. Может, тогда и правда хорошо будет все?
Она в дверях его комнаты появляется, глаза прячет, губы кусает, под мышкой сверток с тем, что необходимым считает. Он в детали не вдается — в белом сарафане Саша выглядит нереальной. Ненастоящей будто. Ровно год назад, пронзает его мыслью нежданной, она так же на пороге застыла, вцепившись в кончик собственной косы. Ровно год назад, вот так же, когда гасли последние краски заката, он ей руку протянул, ожидая, когда она ее возьмет. Протягивает и сейчас — вспомнит ли она, как вспоминает он?
Потому что он помнит все о ней. Помнит ее улыбки и ее слезы, помнит, как она, рядом сидя, учила его рисовать, как наперегонки с ним наматывала круги по катку, стоило наступить зиме, стоило маме с папой их взять с собой в Москву, помнит все ее синяки, фиолетово-лиловым космосом расцвечивавшие ее всю, и ее лицо совсем близко к его лицу, когда он впервые подрался серьезно — из-за нее, пусть она этого до сих пор и не знает — и она ему ссадины обрабатывала. Помнит, как шмыгала она носом, уткнувшись ему в плечо, прячась даже от нее, когда пытались от нее отдалиться родители, так ей нужные, и как сияла она вся солнышком — глаз не отвести, даже если ослепнешь — каждый раз, когда ей напоминали, что она нужна и важна, будто не могла в это поверить, не могла запомнить. Помнит ее ладони в своих, с первых дней бок о бок, и до сих пор. До сих пор — потому что и сейчас она, помедлив, ладонь в его ладонь вкладывает, взгляд испуганный из-под ресниц кидает. Порыву поддавшись, Ваня кончики ее пальцев целует, прежде чем их пальцы переплести, губами прижимается легко, коротко.
Напоминает, что, что бы ни произошло потом, сейчас он все еще рядом и все еще с ней. Будет ли она потом думать с нежностью об этом, или все-таки с равнодушием? Будет ли ей дело до того, что произошло до того, как загорится костер?
Тропу, по которой она его ведет, он не отличил бы от десятков других — за деревьями шелест листьев под чьими-то шагами, и кажется, что дышит кто-то шумно, и будто чьи-то глаза на миг сверкают, но не приближается никто, и никто их не трогает. Поляна в кругу деревьев залита светом почти полностью видной луны. Саша его руку отпускает, что-то шепчет неслышно, прежде чем в заранее сложенный костер кинуть подожженный лист бумаги. Вспыхивает все и сразу, как спичка. Из мешочка тканевого, что Саша достает из свертка, она бросает в огонь щепотку чего-то непонятного. Запах, разносящийся в воздухе, ему смутно знаком, но назвать его он не смог бы ни при каких обстоятельствах. Год назад все было иначе, и все же похоже. Год назад они так же по разные стороны костра сидели, пока он разгорался так, чтобы можно было без присмотра оставить, чтобы можно было отвлечься.
Год назад он не остановил бы ее, ухватив за подол, не ткнулся бы лицом в колени ей, обхватив их руками. Где-то там, чуть повыше его виска, шрам, оставшийся у нее от пореза, тот самый, что он тогда поцеловал, не удержавшись. Извиняясь за то, что напугал. Обещая, что сделает все, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Она тогда решила, что он пытается ее успокоить. Решит ли сейчас опять то же самое, когда он просто пытается урвать еще хоть миг этой своеобразной близости?
Ее пальцы путаются в его волосах, не проходит и нескольких секунд. На миг ему хочется вот так, ее держа, на ноги подняться, и унести ее отсюда, чтобы не творила ерунды, чтобы не несла бред о всяких там приворотах и ненастоящих чувствах, но нет. Нельзя. Если она так верит в то, что это так и есть, если вбила себе это в голову, то либо это правда, либо надо позволить ей самой убедиться, что это ерунда. О Сане он за эти несколько лет бок о бок узнал многое — в том числе и то, что ей надо самой на все грабли наступить, чтобы понять, что они там были, на слово она вряд ли поверит. Даже ему. Даже старшим ведьмам ковена. Есть вещи, в которых она доверится им слепо, но есть то, в чем она будет продолжать набивать шишки раз за разом, только чтобы убедиться самостоятельно.
Не будь она такой упертой, он бы ее тоже любил, но по-другому. Каждая деталь его чувств к ней вырастает из того, кто она. Из того, какая она. Он любил бы ее иначе, только вряд ли меньше.
— Ванюш, — ее голос тихий, и дрожь в нем слышна, даже если не прислушиваться, — нам пора.
К коленкам худеньким хочется прижаться губами — этого тоже делать нельзя. Если он это сделает, кто ему пообещает, что Саша не сорвется, не разрыдается тут? Она себя накрутила настолько, что может. Что ему сделать, чтобы она была спокойнее? Ваня ее отпускает нехотя, глаза на нее поднимает, прежде чем на ноги подняться — губы у нее дрожат так же, как и голос, и от слез глаза блестят. Прошел ли хоть месяц с того момента, как он обещал себе, что больше никогда не станет причиной ее слез? Грош цена его обещаниям, получается.
От костра света больше, чем от луны, и на лице Саши, когда она отступает от него на шаг, не разрывая взглядов, пляшут тени. Сегодня все иначе, не так, как год назад. Сегодня им нет необходимости соприкасаться больше, чем кончиками пальцев, и настой в термосе, который она ему передает, горчит, и по телу разливается холодом, а не жаром. Палочки с благовониями, которые она поджигает, он расставляет — знает, как — забирая из ее рук их аккуратно, чтобы не дотрагиваться до нее лишний раз. Не потому что ему не хочется, а потому, что она каждый раз вздрагивает, будто обжигаясь. Наверное, ей было бы легче, не будь его тут — но разорвать связь без его присутствия нельзя. Не после ритуала, через который они прошли вместе. Будь дело только в венках, и хватило бы половины того, что она проделывает, и не было бы необходимости ей дергаться каждый раз из-за него.
Третий раз он на этой поляне. Второй — принимает непосредственное участие в том, ради чего она сюда пришла. Первый — жалеет о том, что это должно произойти. Для него ограничений на то время, что она колдовать будет, меньше, для нее все строго — никаких резинок, узлов и застежек. Когда она на том же камне, куда в прошлый раз положила свою одежду, оставляет трусики и пояс от сарафана, ему на несколько секунд хочется на все наплевать и самостоятельно с нее сарафан снять. Нет, не ради этого они тут, и она в нем останется, и желания свои обуздать получается быстро. Он, в конце концов, не мудак какой-то — по крайней мере, верить в это хочется не меньше. Рядом, на том же камне, он оставляет свою футболку, около камня обувь оставляет. Земля на поляне мягкая, влажная, дискомфорта нет, когда он возвращается на то место, на которое Саня ему молча указала еще тогда, когда они только на поляну вошли. Не стоит там долго — стоит ей резинку с кончика косы снять, шагает к ней, чтобы помочь волосы расплести, аккуратно, бережно, и кончиками пальцев массирует, почти заставляя расслабиться. Она вся как натянутая струна, дрожит от напряжения, и ему спокойнее, когда она выдыхает шумно, голову запрокидывая, макушкой почти касаясь его плеча. Расслабляясь.